Стежки, дороги, простор

В местечке перед «забегаловкой» наблюдал ссору учительской пары. Он, пьяный, все еще рвался к чарке и грубо ругался — привычно уже, даже довольный собой. Она кричала, как базарная баба, выворачивая «перед всей общественностью» домашнюю грязь. А две девочки, которые за четыре километра пришли сюда за тетрадками, жадно присматривались, прислушивались к этой «педагогической дискуссии»...

Бывший подпольщик, образованный, симпатичный трудяга, тоже учитель, на полном серьезе доказывал мне, что алкоголь... полезен.

У председателя колхоза, передового, о котором трубят ва весь свет,— нос синий и в тепле. Примета основного занятия, символа веры...

Список можно продолжить, была бы охота.

Надо что-то делать!.. А я все только думаю: стоит ли уделить место этой наболевшей и очень злободневной проблеме в статье, которую меня просили написать,— о новом в деревне?..

Как здорово мы все приучены заглаживать!..

1957

И ТАКОЕ

Над Вилией — соловьиный пересвист, комары, бесполезное хлестание спиннингом, далекий гул самолетов, которые рассевают удобрения на поля колхоза «Партизан».

Обычным, давно не новым кажется этот гул. Как и воспоминание о другом — о тех самолетах, что бомбили эти деревин...

В полдень сюда собрались молодежь и дети. Парни, которые на память цитируют Горького, называют имена шахматных чемпионов, рассуждают о высоких материях. И ругаются при этом грубо и мерзко. Даже страшно за детей, которых здесь много...

Культура?

Вчера директор школы, спокойный, симпатичный парень, бывший боевой партизан, хвалился, как они с инструктором райкома, тоже одним из партизанских гвардейцев, договорились наконец с председателем колхоза о постройке новой школы:

— Выпили малость в хате. Уговаривали. Никак, зараза, не соглашается. Попросили мы его с Толей выйти да как дали — сразу согласился!..

Не печенеги?..

1957

ОСТРОВОК

На хуторе, где садик и огород и вокруг, как море, колхозное жито, видел я живой прототип сказочного Иванушки-дурачка.

Здоровенный тихий парень. С гордостью рассказывает, что он умеет все-все делать. Хоть и делает только то, что не требует большой смекалки: не косит, но подает сено на воз, не колет дров, но таскает ведрами воду из колодца, который больше чем за километр от хутора, в деревне. Младший брат, хозяин, возил летось яблоки продавать с Новогрудчины в Москву — и купил ему шапку, какую Ивану уж очень хотелось: солдатскую, с красным околышем. Шапка висит на стене, любовно завернутая в материн платок.

Вечером дурень снял ее со стены, развернул и надел обеими руками, как корону.

— Куда ж ты, Иване? — спрашивает тихая, терпеливая мать.

— В кино.

— Поздно, сынок. Оно там уже кончается.

— А под конец еще интереснее.

Да с такой же детской улыбкой отвечает!..

— Дитяти дорогу уступит,— говорят про хлопца родные.

И жалеют его все — и брат, и невестка, и сестренка-школьница, и дед.

Дед интересный и сам. Ему уже за девяносто. Накрывшись старой клеенкой от дождя, пасет в зеленом овраге двух коров и горстку овец. И очень рад, что вот снова, как люди, видит. Только недавно у деда сняли катаракту.

— Как на свет народился, сынок! — рассказывает он мне, на диво молодо смеясь.— А то, когда был слеп, держу двух коров на поводьях, а малыши только командуют: «Деду, левей! Деду, правей!..»

Дед ест затирку только с хлебом и злится на внукову жену, если затирка жидкая:

— Сама, видать, ходила по воду!..

Вечером выпил с нами — целый стакан самогона — и начал вспоминать. Ну, сначала что поближе. Как он на внуковой свадьбе «взял» чуть не литр и даже «барыню поскакал». Как сын его Левка носил на мельнице на второй этаж по два шестипудовых мешка зараз, взяв под мышки, а потом, балда, царство ему небесное, напившись пьяным, простудился за ночь в канаве и помер... После этих воспоминаний, интересных, но обычных, идут такие, от которых даже немного жутковато. Что помнит живой человек!.. Во второй половине двадцатого века вспоминает про турецкую войну!.. Правда, на Шипке он сам не был, еще по выгону бегал, но пленных турок видел много. В графском имении.

— Шапки высокие, червонные. Снопов наложат в пароконные кары, только в грядки, не выше, улягутся туда шестеро — и поехали!.. Чего доброго, попадаем, говорят! Ха-ха-ха!.. — хохочет, аж хихикает, как маленький.

Утром попросил меня снять его на карточку. Под яблоней, с маленьким правнуком на коленях. Табуретку поставили в цветущей картошке.

1958

НЕ ИСЧЕЗАЙ

Они не могут налюбоваться друг дружкой, дочь и мать.

Не виделись три года... Нет, более тысячи дней и ночей! Ровно столько, сколько их город был под врагом.

Военный год на службе засчитывается за три. Фронтовику. Детям и матерям, которых в то время разлучили, надо бы считать приблизительно еще раза в три, время ожидания, тоски, неизвестности...

И вот они вместе.

Исхудавшие Зинины ручки — на маминых плечах, а носик то и дело тепло тычется то в одну, то в другую мамину щеку.

Может, сверх меры этих ласк, может, напрасно мать ежедневно одевает малышку сама? Ведь Зина ж выросла за это время до первоклассницы.

— Ой, вспомнила я, вспомнила, мама!..