Стежки, дороги, простор

От парохода до парохода — вот и живая связь с миром. В кругу прожекторного света — взволнованная стайка людей; над ними — былинная, васнецовская луна; к ним от борта парохода ползет полная шлюпка. Обыденно, скучно, всюду одну и ту же польку приветственно пиликает местная гармошка. Из лодки высаживаются мамы, папы и дети, которые вернулись из далекого Комсомольска с городскими покупками...

А вокруг — тайга. На многие сотни километров. Уже не только знаю это с чужих слов, но и сам чувствую...

Скучно здесь жить?

А что я думал иногда в родных местах, проезжая у одинокого хуторка? Вернуться из города, от большой культуры, в такую хатку?.. Даже в родную деревню, с ее непролазной осенней грязью, с отчаянно скучными вечерами?.. Это казалось подчас невозможным, как невозможно петуху вернуться в яйцо. Однако же мне не только в годы детства и молодости было там не скучно, а хорошо!.. И теперь мне часто хочется уйти туда, и ухожу, чтоб полечиться землей, тишиной...

Вспоминаю оставленный Комсомольск. Скучноватый Бобруйск на огромной равнине меж далекими сопками, на берегу реки, шириной — не верится — в семь километров! Было не очень-то весело подчас в пыльном, жестковатом однообразии, было бы еще муторней, если бы не встречи с людьми.

Хорошо было с читателями-студентам и в одной из городских библиотек. Еще интересней — с рабочими «Амурстали» около их огненно-величественных мартенов, в ленинском уголке, за гостеприимным столом. В молодежных интернатах как-то уж очень по-свойски, легко было рассказывать про Беларусь, про нашу культуру — читать свое, когда-то, в одиночестве, рожденное болью и счастьем вдохновения...

На амурских островах растет высокий вблизи тальник и радостно расстилаются пляжные пески.

Позавчера мы здорово отдыхали на одном из таких островов, гостя у милой белорусско-украинской семьи. С юшкой, чаркой, купанием и беготней. С костром и песнями — вечером, когда мы ожидали катера, который почему-то запоздал.

С тальника капало — будто вот-вот начнется дождь. Амур затих могучей тишиной. А на том берегу вспыхнул, нам в поддержку, другой костер. Видать, рыбацкий: завтра воскресенье. Сиплым, пропитым басом ревел с той стороны, из далекого стада, бык. Песок, с которого сошла вода, расписан был волнами, на удивление, одинаковым, ритмическим узором...

В вечерней холодноватой свежести, на катере, который забрал нас наконец с острова, по-домашнему было любо выпить дальневосточного парного молока. Постояв в очереди к бидону за белоголовым белорусско-украинским хлопцем, который уже окончил первый класс и хорошо играет на скрипке. Между прочим — и папину родную «Перепелочку»...

Что же до красоты природы — так и здесь, на пароходе, мне довольно часто вспоминается Чехов. Особенно на закате солнца и звездной ночью. «Описать эту красоту я не в состоянии, я признаю себя нищим...»

1962

ВИТЯ

Пишу в кубрике катера. Раскаченный штормом Татарский пролив.

Молоденький матрос Витя рассказал мне то-сё из жизни своего нивхского народа. Словно дополняя то, что я наблюдал здесь сам, на рыбацких заездках, в поселке, в Николаевском краеведческом музее. Симпатичный парень, аккуратный, с хорошей улыбкой.

— Моя матушка говорит мне... Я вот уже скоро пять лет кормилец семьи. Мне не семнадцать, как вам показалось, а двадцать первый. Извините, я не сказал вам, что я женатый, что у нас уже мальчик, семь месяцев... Моя жена — учительница с Сахалина, также нивхка. Но говорит она немного иначе, чем мы, амурские нивхи...

Слушаю, любуюсь им, умным и чистым. Вспоминаю вчерашний разговор с профессором-медиком, благородным и простым русским стариком, который успешно борется с костным туберкулезом у нивхских детей.

1962

БИРОБИДЖАН

После купанья в живописной, роскошной Бире, за которой у самых знойно-зеленых сопок здорово откликается эхо, мы поехали в пионерский лагерь.

Окунулись в чудесный мир всюду прекрасных — куда там цветы! — детей. Выступали перед ними. И опять жалел, что не пишу, что так мало писал для малышей. Ходили лугом к озеру, где множество затепанных мальчишек и аккуратных девочек наперебой доставали нам из воды, на память, колючие водяные орехи и ракушки.

Потешная наивность!.. Мальчик, сидевший рядом со мной, пока мы выступали, все ощупывал меня своим вниманием, как чужеземца, и наконец не выдержал, спросил шепотом:

— Дядя, а цифры на ваших часах белорусские?..

Далеко все же с нашего Востока на Запад!..

Потом обедали в лагерной столовой, ели горячий флотский борщ, рисовую кашу с уткой, пили компот. Жара. Большущие порции. Я взмолился перед дежурным, что не съем. И он — «любимец всего лагеря», маленький веснушчатый Фимка в белом фартучке — снисходительно, на полном серьезе похлопывал меня по плечу и гостеприимно подбадривал:

— Ешьте, ешьте, дядя, ничего!..

Снимались с детьми.

И Фимка Месамед, при всей своей серьезности, не возражал, когда я, под общий смех одобрения, взял его, хозяина — «Я перешел в четвертый класс»,— на руки.

1962

СИМВОЛ