Стигал

…Как говорят, зима 1944 года была очень холодная и снежная. Мне было тогда два года, и я ничего этого не помню. Знаю только то, что мне рассказали очевидцы, до чего я сам со временем докопался. Депортация, а точнее изгнание, геноцид чеченского и ингушского народов, началась 23 февраля, и это был первый этап – на равнине, в предгорье и в легкодоступных местах, куда транспорт доходил. А в нашем альпийском высокогорье эту операцию начали 28 февраля. В то время здесь техника никогда не бывала и не могла быть – ни мостов через горные речки не было, ни дорог. Вот в такой изоляции было наше село. А наш дом совсем на отшибе. Для выселения нашего села был создан специальный горный батальон, на вооружении которого – кони и ишаки, кстати, конфискованные у местного же населения. В тот год, как никогда, навалило много снега, и эта операция очень усложнилась. В день изгнания всем жителям села был отдан приказ спускаться пешком по горным тропам вниз. Кто не может идти – остается. Моя мать с тремя детьми (я средний) вынуждена была уйти, а отцу позволили остаться с больной матерью, моей бабушкой. У меня еще было два дяди. Один на фронте как раз в тот год погиб. А второй, что самый младший, в те дни ушел в горы – то ли он знал о надвигающейся беде, то ли пошел искать пропавших лошадей. О нем известно лишь то, что стал он абреком, и, видимо, был уничтожен. А моего отца с бабушкой (и таких немощных в округе набралось более двух десятков) собрали в одном месте. Их надлежало расстрелять и сбросить в пропасть. Для этого оставили в горах один взвод. Командир этого взвода – здоровый, молодой, крепкий сибиряк – говорят, отказался это сделать. Тогда через день с самолета скинули парашютный десант. И они прежде всего неудачный взвод расстреляли и – в пропасть. Потом взялись за местных. Кто-то, может, даже мой пропавший дядя, это все видел. А одна женщина, ее легко ранили и она упала на трупы, выжила. Она как-то сумела добраться до равнинной местности. Ее обнаружили и тоже отправили в Казахстан. Даже я ее помню – она дожила до преклонного возраста, но боялась рассказывать о тех страшных днях, такой в нее вселили страх, а если и рассказывала, то только шепотом и сквозь слезы.

Потери нашей семьи начались в самом начале. На крутом заснеженном перевале одна лошадь под тяжестью груза не удержалась и покатилась с горы в пропасть, увлекая за собой трех человек, в число которых попал и мой пятилетний старший брат. Затем, когда вброд пересекали быструю горную речку, моя мать, держа меня и полугодовалую дочь на руках, поскользнулась и упала с нами в ледяную воду. На ночлег колонну спецпереселенцев разместили в неотапливаемой школе Харачоя, а на утро на машинах всех доставили в Гудермес на железнодорожный вокзал, погрузили в скотские вагоны и отправили в долгий путь, без еды и воды. Сестра умерла от переохлаждения.

Высадили нас в пустыне Кара-Кум. И там поселили в хлеве для скота. Началась эпидемия тифа. Почти все, в том числе и моя мать, умерли. Потом приехали санитары в противогазах, и, чтобы зараза не распространилась, всех оставшихся в хлеву больных подожгли. Огонь дезинфицировал все.

Я оказался крепким, не заболел. Меня отвезли в город, видимо, на карантин, положили в больницу, а потом я попал в детский дом, куда явился за мной дядя Гехо. Когда он увидел меня, его поразили, как он позже много раз повторял, мои большие синие глаза, и он подумал:

«Стигал санна лилу сийна бIаьргаш».

С тех пор он называл меня Стигал, настоящего имени я не знал, а в детдоме записали Алик. С этим именем я жил до 18-летия, а когда получал паспорт, имя поменял.

Стигал – имя редкое, даже редчайшее. Может, оно и с языческих времен, но чисто чеченское, и мне нравится, хотя и необычное, и все при первом упоминании переспрашивают. И мне, особенно по-молодости, часто говорили – поменяй на более привычное. Однако я об этом даже не думал и правильно делал, и судьбе благодарен, что мой младший сын при сложившихся обстоятельствах все свои данные в новых документах поменял, а отчество сохранил. И может быть, он, как и многие-многие другие, в безвестности пропал бы, но это редкое отчество «Стигалаевич», точнее первые пять букв, в его документе чудом сохранилось. А иначе никто бы его не опознал. И мне бы не сообщили. А все обстояло так.