Стихи. 1964–1984

Слышу клекот решетки орлиной,
чудный холод чугунных цветов –
тень их листьев легка, паутина
мне на плечи легла, охватила
словно сетью. Хорош ли улов?

О, как ловит нас на созерцаньи
мир теней. Рыболовная снасть
нам раскинута – очерк ли зданья,
голубой ли решетки мерцанье,
льва ли вечно раскрытая пасть.

Приоткрывшийся зев – о, не здесь ли
вход в подземное царство Шеол,
где бы с шорохом легким воскресли
все цветы из металла и жести,
где бы с хрустом проснулся орел,
но зато где бы я обратился
в неподвижно-бесформенный ком,
в слиток тени – и голос мой слился
с гулом пчел над бездонным цветком…

Весна 1971

В цветах

В цветах, источающих зной,
в тяжелоголовых и сонных
цветах – в мириадах и сонмах
цветов, восстающих из гнили земной, –
сгущается преображенного тлена
невидимое существо,
текучего запаха демон,
и тянутся пальцы его,
мне в грудь погружаясь, как в пену.
Земля меня тоже впитает –
шипя и пузырясь –
в песок уходящую жизнь…
Вино дорогое в подвалах,
где плесень и сырость,
цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост –
все выйдет когда-то наружу,
все в дух обратится.
Вселенная запаха! примешь ли тленную душу
цветов и цветов очевидца?
обнимешь ли, гной из себя источая,
всей памятью пьяной небывшего рая?..

Июнь 1971

Пир

Жирных цветов ярко-красные рты
влагу прозрачную взгляда
жадно пригубили – не отстранить.

Что же ты, зренье, не радо,
что же не счастливо ты
самой возможностью жить?

Я не смотрю, и опущены веки.
Багровые тени мелькают
хищными вспышками тьмы.

Даже и в памяти не отпускают
кровососущие губы! Навеки
жертвы цветов шевелящихся – мы.

Преображение в красноголовых,
в отяжеляющих стебли свои
болью и жизнью чужой –

самая чистая форма любви,
освобожденной от жеста и слова,
тела земного, души неземной.

Нечему слиться и не с чем сливаться!
Есть обращение виденья в свет,
судорога перехода,

оборотней бесконечное братство,
вечное сестринство – Смерть и Свобода –
Пир человекоцветов.

Сентябрь 1972

«Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…»

Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,
совсем чужие мне, настолько тяжелы,
И хрупкой форме голос мой не нужен,
когда он напряжен или простужен,
когда он пуст, как темные углы.

Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,
то кожа лепестков шершава и груба.
О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,
и где свободен дух от пальцев наших слабых –
от своего свободолюбия раба?

1971

«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»