Стихи 1984 – 2016

Слово не воробей, кукушка - прокукует 12 и

околеет. Глядь, а эон другой, и кто же все эти люди

рядом с прорубью страшной. Крикнешь им отпусти -

станешь вольною рыбой. Никому ничего не будет,

и какой-нибудь скажет: да хули там, скифы мы.

Разумеется будет голос, и рассыпанный белый венчик

полетит в белой лимфе вьюги, и сломанные дымы,

и бессильная речь чумазая человечья.

2012

роршах

Поднимая узорный кожух отключенной лаборантке,

старший техник Ф. снова видит крылатый сумрак,

четверть века назад вспорхнувший с листа бумаги

на столе психиатра в провинциальной дурке,

где Ф. косил от призыва - пахло карболкою, говном,

чахлым ужасом, психи вяло дрались за сладкое...

За окном снова ходит дерево. Что девушка, что оно,

что сам он, что кровоизлияние на сетчатке -

лишь случайный ответ на: "а что ты увидел тут?"

- Девушка, доктор, дерево, раздавленный глаз. Дурацки,

но от листа с тенями он снова пришел к листу.

Техник Ф. содрогается и все-таки ставит кляксу.

2012

родительский день

Вот мент в околотке, подшив застекленных эфебищ,

взирает на чотких индиго, напрасную расу,

так летчик глядит на никчемное, топкое небо

с корягами молний за скучною облачной ряской,

в котором и сгинет, не сгинет, останется темным

слепым силуэтом, пятном, онеменьем сетчатки,

фосфеном, свеченьем на фоне дверного проёма,

внутри своей тени, где снег будет падать и падать,

и улицы - течь, и шагать - беспробудное море,

и жесть будет петь на столбах обреченную силу...

Нас нет и быть может не будет, застывших в притворном,

неправильном завтра, куда бы нас мать не родила.

2012

сожжение азбуки

в блатнограде кирилл-и-мефодий сожгли второй том букваря,

где уцелевший фрагмент вавилонской азбуки до смешения

разъедал границу ума человечкам, или попросту говоря,

позволял быть всеми людьми даже в замкнутом помещении.

коцел-князь сказал что-то вроде: вот не было блять заботы.

у нас тут коррупция, агитация, инвестиций за всю херню,

национальное возрождение - и вдруг выясняется: вся работа -

абсолютная лажа. нас замочат в отхожем месте, истинно говорю.

и куда вы братцы потом пойдете со всею своей любовью -

имена с вас облезут, и бороды, и печати возраста на лице.

беспризорные дети, совсем ничьи, вот что вы сделаетесь такое.

ни отца, ни дома - одна дорога с лютым небом в самом конце.

2012

домашнее чтение

ни свет не кончится ни яростная речь

океанской пены с камушками в горле

с капустою в усах в осклизлом серебре

русалочьем неуследимом голом

и человечья тьма трещащая в огне

орущая бегущая к сиденьям

не кончится сольется с тою тьмой что вне

и будет бормотать из каждой тени

заглядывать в окно где лютые бобры

едят свои дрова или в окошко

где мышь читает про погибшие миры

и обсуждает этот ужас с кошкой

2012

слияния и поглощения

Вот троглодит съедает живого миссионера,

а потом вдруг валится набок, захваченный изнутри.

Тяжелое тело его резное, звериное небо серное.

Бусы, перья, джу-джу и трубка: с духами говорить.

Миссионер как к свету выходит к большой воде.

Мертвые братья с небесной лодки бьют его по мордам

с черным кружевом шрамов: нефиг шататься здесь,

пшол в свою джунглю, дятел. Затем говорит вода:

Видишь, душа лишь окошко. Есть варварская храмина

тела, внутри которой кадишь все равно тому,

чье небо глядит через купол, чье сорокосложное имя

течет изо рта вместе с дымом, не ведая - почему.

2012

старение эмульсии

оседают как снег помутневшие фото, серые, ломкие.

бромид серебра растворяется в тусклой реке ночной,

оставляя нам новую землю под тысячелетним облаком,

время, снова и снова уходящее из-под ног.

свет высвобождается, и каждое солнце опять горит

из рассыпающегося картона, где все мы, а ветер дунет,

и останется только свет - и мы где-то там внутри

последней тени - сегодня, тринадцатого бактуна.

2012

гавно и эльфы

На наших авах няшные котэ,

гавно и эльфы, прочие не те,

бох смотрит нам в придуманные души.

Раз наяву мы - срам и пустота,

тогда пускай нас судят по понтам

и достают как кролика за уши

из черного цилиндра под лучи

прожектора - обвисни и молчи

побудь раз в жизни белый и пушистый.

Нет благодати в кроличьем рагу,

а есть в короткой памяти - ведь вдруг

внутри тебя спит утка, в ней яишко,

а в нем игла - сломаешь и пиздец:

в гнилых адах издохнет жаб-отец,

ролетой ржавой небеса свернутся;

трухлявый пол, провалится земля,

все курсы рухнут, окромя рубля,

и мертвые на волю ломанутся.

2012

лампа

в темноте твоя кожа похожа на горсть самоцветов -

шум, цветные мазки, сетчатка достраивает провалы

в трехмерный витраж, в цветы, что горят на свинцовой ветви

венозной, тусклой, сумеречной, усталой.

темнота поднимает в нас море, где глубоководные существа

прекрасные, как удар промеж глаз поленом -

фосфоресцирующая слизь, парча - ходят, видимые едва

под прозрачной кожей тенями ацетиленовыми.

а устанет вода так останется синий свет нестерпимый,

словно яростный глаз великаний, стиснутый в кулаке,

все еще рвущийся видеть, горящий сквозь пальцы синим...

так вот мы чем оказались. так вот оказались кем.

2012

тонкая желтая линия

врач не в курсе кого и чему он лечит