Стихи

Старый маэстро пивцо попивал,

слушал друзей, сигару жевал

и думал с улыбкою хмурой:

"Кто-то, а кто -- я понять не могу,

переставляет в мозгу,

как тяжелую мебель, фигуры,

и пешка одна со вчерашнего дня

черною куклой идет на меня".

Старый маэстро сидел согнувшись,

пепел ронял на пикейный жилет,-

и нападал, пузырями раздувшись,

неудержимый шахматный бред.

Пили друзья за здоровье маэстро,

вспоминали, как с этой сигарой в зубах

управлял он вслепую огромным оркестром

незримых фигур на незримых досках.

Вдруг черный король, подкрепив проходную

пешку свою, подошел вплотную.

Тогда он встал, отстранил друзей

и смеющихся, и оробелых.

Лампа сияла, а пол под ней

был в квадратах черных и белых.

На лице его старом, растерянном, добром

деревянный отблеск лежал.

Он сгорбился, шею надул, прижал

напряженные локти к ребрам

и прыгать пошел по квадратам большим,

через один, то влево, то вправо,-

и это была не пустая забава,

и недолго смеялись над ним.

И потом, в молчании чистой палаты,

куда черный король его увел,

на шестьдесят четыре квадрата

необъяснимо делился пол.

И эдак, и так -- до последнего часа -

в бредовых комбинациях, ночью и днем,

прыгал маэстро, старик седовласый,

белым конем.

1927>

---------------------------------------------------------------------------------------------

К России

Мою ладонь географ строгий

разрисовал: тут все твои

большие, малые дороги,

а жилы -- реки и ручьи.

Слепец, я руки простираю

и все земное осязаю

через тебя, страна моя.

Вот почему так счастлив я.

И если правда, что намедни

мне померещилось во сне,

что час беспечный, час последний

меня найдет в чужой стране,

как на покатой школьной парте,

совьешься ты подобно карте,

как только отпущу края,

и ляжешь там, где лягу я.

1928 г.

---------------------------------------------------------------------------------------------

Кинематограф

Люблю я световые балаганы

все безнадежнее и все нежней.

Там сложные вскрываются обманы

простым подслушиваньем у дверей.

Там для распутства символ есть единый -

бокал вина, а добродетель -- шьет.

Между чертами матери и сына

острейший глаз там сходства не найдет.

Там, на руках, в автомобиль огромный

не чуждый состраданья богатей

усердно вносит барышень бездомных,

в тигровый плед закутанных детей.

Там письма спешно пишутся средь ночи:

опасность... трепет... поперек листа

рука бежит... И как разборчив почерк,

какая писарская чистота!

Вот спальня озаренная. Смотрите,

как эта шаль упала на ковер.

Не виден ослепительный юпитер,

не слышен раздраженный режиссер;

но ничего там жизнью не трепещет:

пытливый гость не может угадать

связь между вещью и владельцем вещи,

житейского особую печать.

О, да! Прекрасны гонки, водопады,

вращение зеркальной темноты.

Но вымысел? Гармонии услада?

Ума полет? О, Муза, где же ты?

Утопит злого, доброго поженит,

и снова, через веси и века,

спешит роскошное воображенье

самоуверенного пошляка.

И вот -- конец... Рояль незримый умер,

темно и незначительно пожив.

Очнулся мир, прохладою и шумом

растаявшую выдумку сменив.

И со своей подругою приказчик,

встречая ветра влажного напор,

держа ладонь над спичкою горящей,

насмешливый выносит приговор.

1928 г.

---------------------------------------------------------------------------------------------

Острова

В книге сказок помню я картину:

ты да я на башне угловой.

Стань сюда, и снова я застыну

на ветру, с протянутой рукой.

Там, вдали, где волны завитые

переходят в дымку, различи

острова блаженства, как большие

фиолетовые куличи.

Ибо золотистыми перстами

из особой сладостной земли

пекаря с кудрявыми крылами

их на грани неба испекли.

И, должно быть, легче там и краше,

и, пожалуй, мы б пустились вдаль,

если б наших книг, собаки нашей

и любви нам не было так жаль.

1928

---------------------------------------------------------------------------------------------

Расстрел

Небритый, смеющийся, бледный,

в чистом еще пиджаке,

без галстука, с маленькой медной

запонкой на кадыке,

он ждет, и все зримое в мире -

только высокий забор,

жестянка в траве и четыре

дула, смотрящих в упор.

Так ждал он, смеясь и мигая,

на именинах не раз,

чтоб магний блеснул, озаряя

белые лица без глаз.

Все. Молния боли железной.

Неумолимая тьма.

И воя, кружится над бездной

ангел, сошедший с ума.

1928 г.

---------------------------------------------------------------------------------------------

Оса

Твой панцирь, желтый и блестящий,

булавкой я проткнул

и слушал плач твой восходящий,

прозрачнейший твой гул.

Тупыми ножницами жало

я защемил -- и вот

отрезал... Как ты зажужжала,

как выгнула живот!

Теперь гуденье было густо,

и крылья поскорей

я отхватил, почти без хруста,

у самых их корней.

И обеззвученное тело

шесть вытянуло ног,

глазастой головой вертело...

И спичку я зажег,-

чтоб видеть, как вскипишь бурливо,

лишь пламя поднесу...

Так мучит отрок терпеливый

чудесную осу;

так, изощряя слух и зренье,

взрезая, теребя,-

мое живое вдохновенье,

замучил я тебя!

1928>

---------------------------------------------------------------------------------------------

Разговор

Писатель. Критик. Издатель.

Писатель

Легко мне на чужбине жить,

писать трудненько,-- вот в чем штука.

Вы морщитесь, я вижу?

Критик

Скука.

Нет книг.

Издатель

Могу вам одолжить

два-три журнала,-- цвет изданий