Стихи

московских,-- "Алую Зарю",

"Кряж", "Маховик"...

Критик

Благодарю.

Не надо. Тошно мне заране.

У музы тамошней губа

отвисла, взгляд блуждает тупо,

разгульна хочет быть, груба;

все было б ничего,-- да глупо.

Издатель

Однако, хвалят. Новизну,

и быт, и пафос там находят.

Иного -- глядь -- и переводят.

Я знаю книжицу одну -

Критик

Какое! Грамотеи эти,

Цементов, Молотов, Серпов,

сосредоточенно, как дети,

рвут крылья у жужжащих слов.

Мне их убожество знакомо:

был Писарев, была точь-в-точь

такая ж серенькая ночь.

Добро еще, что пишут дома,-

а то какой-нибудь Лидняк,

как путешествующий купчик,

на мир глядит, и пучит зрак,

и ужасается, голубчик:

куда бы ни поехал он,

в Бордо ли, Токио -- все то же:

матросов бронзовые рожи

и в переулочке притон.

Издатель

Так вы довольны музой здешней,

изгнанницей немолодой?

Неужто по сравненью с той

она вам кажется -

Критик

Безгрешней.

Но, впрочем, и она скучна...

А там,-- нет, все-таки там хуже!

Отражены там в серой луже

штык и фабричная стена.

Где прихоть вольная развязки?

Где жизни полный разговор?

Мучитель муз, евнух парнасский,

там торжествует резонер.

Издатель

Да вы, как погляжу, каратель

былого, нового, всего!

что ж надо делать?

Критик

Ничего,

Скучать.

Издатель

Что думает писатель?

Как знать,-- быть может, суждено

так развернуться...

Писатель

Мудрено.

Года идут. Язык, мне данный,

скудеет, жара не храня,

вдали живительной стихии.

Слова, как берега России,

в туман уходят от меня.

Бывало, поздно возвращаюсь,

иду, не поднимая глаз,

неизъяснимым насыщаюсь

и знаю: где-то вот сейчас

любовь земная ждет ответа

иль человек родился; где-то

в ночи блуждают налегке

умерших мыслящие тени;

бормочет где-то русский гений

на иностранном чердаке.

И оглушительное счастье

в меня врывается... Во всем

к себе я чувствую участье,-

в звездах и в камне городском.

И остываю я словами

на ожидающем листе...

Очнусь,-- и кроткими друзьями

я брошен, и слова -- не те.

Издатель

Я б, господа, на вашем месте

Парнас и прочее -- забыл.

Поймите, мир не тот, что был.

Сто лет назад целковых двести

вам дал бы Греч за разговор,

такой по-новому проворный,

за ямб искусно-разговорный...

Увы: он устарел с тех пор.

1928>

---------------------------------------------------------------------------------------------

Толстой

Картина в хрестоматии: босой

старик. Я поворачивал страницу,

мое воображенье оставалось

холодным. То ли дело -- Пушкин: плащ,

скала, морская пена... Слово "Пушкин"

стихами обрастает, как плющом,

и муза повторяет имена,

вокруг него бряцающие: Дельвиг,

Данзас, Дантес,-- и сладостно-звучна

вся жизнь его,-- от Делии лицейской

до выстрела в морозный день дуэли.

К Толстому лучезарная легенда

еще не прикоснулась. Жизнь его

нас не волнует. Имена людей,

с ним связанных, звучат еще незрело:

им время даст таинственную знатность,

то время не пришло; назвав Черткова,

я только б сузил горизонт стиха.

И то сказать: должна людская память

утратить связь вещественную с прошлым,

чтобы создать из сплетни эпопею

и в музыку молчанье претворить.

А мы еще не можем отказаться

от слишком лестной близости к нему

во времени. Пожалуй, внуки наши

завидовать нам будут неразумно.

Коварная механика порой

искусственно поддерживает память.

Еще хранит на граммофонном диске

звук голоса его: он вслух читает,

однообразно, торопливо, глухо,

и запинается на слове "Бог",

и повторяет: "Бог", и продолжает

чуть хриплым говорком,-- как человек,

что кашляет в соседнем отделенье,

когда вагон на станции ночной,

бывало, остановится со вздохом.

Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,

теперь мигающих подслеповато,

яснополянский движущийся снимок:

старик невзрачный, роста небольшого,

с растрепанною ветром бородой,

проходит мимо скорыми шажками,

сердясь на оператора. И мы

довольны. Он нам близок и понятен.

Мы у него бывали, с ним сидели.

Совсем не страшен гений, говорящий

о браке или о крестьянских школах...

И, чувствуя в нем равного, с которым

поспорить можно, и зовя его

по имени и отчеству, с улыбкой

почтительной, мы вместе обсуждаем,

как смотрит он на то, на се... Шумят

витии за вечерним самоваром;

по чистой скатерти мелькают тени

религий, философий, государств,-

отрада малых сих... Но есть одно,

что мы никак вообразить не можем,

хоть рыщем мы с блокнотами, подобно

корреспондентам на пожаре, вкруг

его души. До некой тайной дрожи,

до главного добраться нам нельзя.

Почти нечеловеческая тайна!

Я говорю о тех ночах, когда

Толстой творил, я говорю о чуде,

об урагане образов, летящих

по черным небесам в час созиданья,

в час воплощенья... Ведь живые люди

родились в эти ночи... Так Господь

избраннику передает свое

старинное и благостное право

творить миры и в созданную плоть

вдыхать мгновенно дух неповторимый.

И вот они живут; все в них живет -

привычки, поговорки и повадка;

их родина -- такая вот Россия,

какую носим мы в той глубине,

где смутный сон примет невыразимых,-

Россия запахов, оттенков, звуков,

огромных облаков над сенокосом,

Россия обольстительных болот,

богатых дичью... Это все мы любим.

Его созданья, тысячи людей,

сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,

окрашивают даль воспоминаний,-

как будто впрямь мы жили с ними рядом.

Среди толпы Каренину не раз

по черным завиткам мы узнавали;

мы с маленькой Щербацкой танцевали