Стихи

В те дни исчез, отхлынул быт.
   И смело
в права свои вступило бытие.
А я жила.
   Изнемогало тело,
и то сияло, то бессильно тлело
сознание смятенное мое.
Сжималась жизнь во мне…
   Совсем похоже,
как древняя шагреневая кожа
с неистовой сжималась быстротою,
едва владелец — бедный раб ее —
любое, незапретное, простое
осуществлял желание свое.
Сжималась жизнь…
Так вот что значит — смерть:
не сметь желать.
   Самой,

совсем не сметь.

Ну что же, пусть.

Я все равно устала,
я все равно не этого ждала
на тех далеких горных перевалах,
под небосводом синего стекла,
там, где цветок глядел из-за сугроба,
где в облаках, на кромке крутизны,
мы так тогда прекрасны были оба,
так молоды, бесстрашны и сильны…

…Все превратилось вдруг

   в воспоминанье:
вся жизнь,
   все чувства,
     даже я сама,
пока вокруг в свирепом ожиданье
стоят враги, безумствует зима,
и надо всем —
   сквозь лед, и бред, и ночи, —
не погасить его, не отойти —
рублевский лик и стынущие очи
того, кому не сказано:
   — Прости! —
Того, кто был со мной на перевале,
на одиноком блещущем пути,
и умер здесь, от голода, в подвале,
а я —
   я не могла его спасти…

…Еще хотелось повидать сестру.

Я думала о ней с такой любовью,
что стало ясно мне: на днях — умру.
То кровь тоскует по родимой крови.

Но незнакомый, чей-то, не родной,

ты ближе всех, ты рядом был со мной.
И ты не утешал меня.
Ночами,
когда, как все, утратив радость слез,
от горя корчась, я почти мычала,
ни рук моих не гладил, ни волос.
Ты сам, без просьб,
   как будто б стал на страже
глухого отчуждения моего;
ты не коснулся ревностью его
и не нарушил нежностию даже.

Ты просто мне глоток воды горячей

давал с утра,
   и хлеба,
     и тетрадь
и заставлял писать для передачи:
ты просто не давал мне умирать…

Не знаю — как, но я на дне страданья,

о мертвом счастье бредя, о тепле,
открыла вдруг, что ты — мое желанье,
последнее желанье на земле.

Я так хочу.

Я так хочу сама.
Пускай, озлясь, грозится мне зима,
что радости вместить уже не сможет
остаток жизни —
мстительная кожа, —
я так хочу.
   Пускай сойдет на нет:
мне мерзок своеволия запрет.

Я даже пела что-то в этот вечер,

почти забытое, у огонька,
цветным платком плотней укрыла плечи
и темный рот подкрасила слегка.

В тот самый день сказал ты мне,

   смущаясь:
— А все считают, ты — моя жена… —
И люди нас не попрекнули счастьем
в том городе,
   где бредила война.

V