Стихи

Я знаю, слишком знаю это зданье.
И каждый раз, когда иду сюда,
все кажется, что вышла на свиданье
сама с собой, такой же, как тогда.

Но это больше, чем воспоминанье.

Я не боюсь самой себя — вчерашней.
На все отвечу, если уж пришла, —
вот этой серой, беспощадной, страшной,
глядящей из блокадного угла.

Я той боюсь, которая однажды
на Мамисоне[2]
   искрящимся днем
глядела в мир с неукротимой жаждой
и верила во всем ему, во всем…

Но это больше чем воспоминанье. —
Я не о ней.
   Я о гранитном зданье.

Здесь, как в бреду, все было смещено:
здесь умирали, стряпали и ели,
а те, кто мог еще
   вставать с постелей,
пораньше утром,
   растемнив окно,
в кружок усевшись,
   перьями скрипели.
Отсюда передачи шли на город —
стихи, и сводки,
   и о хлебе весть.

Здесь жили дикторы и репортеры,
поэт, артистки…
   Всех не перечесть.
Они давно покинули жилища
там, где-то в недрах города,
   вдали;
они одни из первых на кладбища
последних родственников отвезли
и, спаяны сильней, чем кровью рода,
родней, чем дети одного отца,
сюда зимой сорок второго года
сошлись — сопротивляться до конца.

Здесь, на походной койке-раскладушке,
у каменки, блокадного божка,
я новую почувствовала душу,
самой мне непонятную пока.

Я здесь стихи горчайшие писала,
спеша, чтоб свет использовать
   дневной…
Сюда, в тот день,
   когда я в снег упала,
ты и привел бездомную — домой.

III

…По сумрачным утрам
ты за водой ходил на льдистый Невский,
где выл норд-вест,
   седой, косматый, резкий,
и запах гари стлался по дворам.
Стоял, пылая, город.
   В семь утра
темнел скелет
   Гостиного двора.

… … … … … … … … … … …
И на Литейном был один источник.
Трубу прорвав, подземная вода
однажды с воплем вырвалась из почвы
и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.
Вода плыла, гремя и коченея,
и люди к стенам жались перед нею,
но вдруг один, устав пережидать, —
наперерез пошел
   по корке льда,
ожесточась пошел,
   но не прорвался,
а сбит волной,
   свалился на ходу,
и вмерз в поток,
   и так лежать остался
здесь,
   на Литейном,
     видный всем,—
      =во льду.

А люди утром прорубь продолбили
невдалеке
   и длинною чредой
к его прозрачной ледяной могиле
до марта приходили за водой.

Тому, кому пришлось когда-нибудь
ходить сюда, — не говори: «Забудь».
Я знаю все. Я тоже там была,
я ту же воду жгучую брала
на улице меж темными домами,
где человек, судьбы моей собрат,
как мамонт, павший сто веков назад,
лежал, затертый городскими льдами.
…Вот так настал,
   одетый в кровь и лед,
сорок второй, необоримый год.

О, год ожесточенья и упорства!
Лишь насмерть,
   насмерть всюду встали мы.
Год Ленинграда,
   год его зимы,
год Сталинградского
   единоборства.

IV