Стихи и эссе

Между прочим, Бродский в своей лекции о стихотворении "1 сентября 1939 года" замечает его ритмическую зависимость от Йейтса: "Возможно, в данном случае перо Одена привела в движение "Пасха 1916 года" У. Б. Йейтса, особенно из-за сходства тем"[281]. Стоило бы обратить внимание и на цикл Йейтса "Тысяча девятьсот девятнадцатый год" ("Nineteen Hundred and Nineteen"). Там тема еще ближе: трагическая вина разума и его бессилие перед лицом сорвавшегося с привязи зла. Тотальная ирония стихов Одена, возможно, "приведена в движение" именно этими стихами Йейтса — с их горькой насмешкой над "гениями", "мудрецами", "добрыми людьми" и в конце концов над самими насмешниками, к которым автор причисляет и себя: "Посмеемся же теперь над насмешниками, которые пальцем не двинули, чтобы помочь великим, мудрым и добрым остановить свирепую бурю, ибо наша профессия — шутовство".

Может быть, именно эта ощущаемая Оденом зависимость интонации, а не пресловутая дилемма or/and в строке "we must love each other or die", и была причиной того, что Оден исключил это стихотворение из своего "Collected Poems"[282].

VII

Отъезд в Америку стал решительным шагом для Одена. Он уехал из страны ("трусливо бежал", кричали многие), где не мог больше носить навязанную ему капитанскую повязку лидера левых поэтов. Он сменил идеологические вехи, сменил пейзаж и окружение, даже до какой-то степени обновил язык (уже в первом его стихотворении появились "ранчо"!).

Перемена дала новый мощный толчок его творчеству. Как он поздней признавался, "главная свобода, которую дарит Америка, не столько демократия, сколько свобода экспериментировать"[283]. Продуктивность Одена в США удвоилась. Он не только читал лекции, сочинял рецензии и предисловия к самым разным книгам, выпускал книги стихов, но и работал над крупными поэтическими вещами. Первой была написана поэма "Новогоднее письмо" (1940). Затем — рождественская оратория "Тем временем" (1942), затем — "Море и зеркало" (1944), комментарий к шекспировской "Буре", написанный в форме драматических монологов действующих лиц пьесы, а три года спустя — "Время тревоги. Барочная эклога" (1947), за которую он был награжден Пулитцеровской премией. Последние три вещи объединяет использование драматической формы и еще одна знаменательная черта: они так или иначе связаны с темой побега, переезда, эмиграции. Рождественская оратория, например, кончается бегством в Египет. Ее последний хор легко применить к самому автору:

Он — твой Свет путеводный.
Следуй за Ним в Незнакомую Землю.
Там узришь ты новых зверей, неведомое испытаешь.
Он — твоя Правда.
Ищи Его в Царстве Тревоги.
Ты придешь в град великий, давно тебя ждущий.

VIII

Просперо, герой шекспировской "Бури", — также своего рода "перемещенное лицо": чудом спасшегося от братней злобы, буря выносит его вместе с дочерью на необитаемый остров, где Просперо предстоит превзойти мудрость своих тайных книг и сделаться великим волшебником. Это первый автобиографический момент.

Второй момент связан с Честером Кальманом. Оден познакомился с этим восемнадцатилетним красавчиком-студентом вскоре после своего приезда в Нью-Йорк. Их любовная связь недолго была безоблачной. Уже через несколько месяцев обнаружилось, что милый мальчик беззастенчиво изменяет своему старшему другу. После нескольких острых кризисов в 1941 году они расстались (впоследствии выяснилось, что не навсегда).

"Просперо — Ариэлю", первый монолог "Моря и зеркала", писался в годы разлуки, и это сделало его еще более многослойным. Здесь не только маг Просперо прощается со своим волшебным жезлом и магическими книгами, не только Шекспир символически прощается с театром и с тем послушливым духом Воображения, который служил ему двадцать лет; здесь и сам Оден в минуту уныния прощается с Поэзией, и вдобавок ко всему здесь он вновь переживает расставание с Кальманом, который, как Ариэль у Шекспира, с самого начала рвался на волю:

Побудь со мной, Ариэль, напоследок, помоги скоротать
Час расставанья, внимая моим сокрушенным речам,
Как прежде — блажным приказаньям;
а дальше, мой храбрый летун,
Тебе — песня да вольная воля, а мне —
Сперва Милан, а потом — гроб и земля.

Длинные свободные строки этого исповедального монолога контрастно чередуются с рифмованными куплетами, по стилю напоминающими песенки для кабаре. Тут продолжается разговор с неверным другом, тут стыд и ревность ведут свои арьергардные бои: