Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Имя Лабзина теперь забыто, но в свое время он был известнейшей личностью. С. Т. Аксаков, познакомившийся с Лабзиным в 1808 году, назвал его «умнейшим и просвещеннейшим» человеком, но был поражен его «деспотической духовной силой». Он «был среднего роста и крепкого сложения, – сообщает Аксаков, – имел выразительные черты лица, орлиный взгляд темных, глубокознаменательных глаз и голос, в котором слышна была привычка повелевать». Сам Лабзин говорил о себе: «Если бы не вера, …то я был бы подобен сатане». Многие упоминали о его «гордом характере» и «излишнем самолюбии», но отмечали также присущий ему «превосходный дар слова» и его умение «одушевлять всякую беседу» (воспоминания В. И. Панаева). Покровительство Лабзину оказывали обер-прокурор Синода, с 1816 года – министр народного просвещения князь А. Н. Голицын и друг детства царя, а также сам Александр I. Лабзин получил разрешение и высочайшую субсидию на возобновление «Сионского вестника». На журнал подписывались крупные сановники, духовные лица, учебные заведения, множество читателей из разных городов России, однако он продолжал вызывать подозрения церковных деятелей, считавших, что, проповедуя идею внутренней церкви (непосредственного общения с Богом), Лабзин подрывает авторитет церкви официальной и посягает на «священность земной власти». Против Лабзина резко выступал архимандрит Фотий, который считал особенно опасным, что «сочинения его почти все ученые читали с удовольствием, в семинарии выписывали, хвалами превозносили его, яко учителя веры… Сему идолу кланялось начальство Санкт-Петербургской духовной академии, и Синод его чтил». Сам Фотий был на стороне тех, кто говорил о Лабзине: «Апостол и пророк сатанин». «Еще опаснее Новикова».

В июне 1818 года было решено подчинить «Сионский вестник» духовной цензуре. Лабзин обратился за помощью к А. Н. Голицыну, но безуспешно. Тогда он прекратил свое издание и был назначен президентом Академии художеств. Многим известно протестно-остроумное выступление некоего сановника при избрании в почетные любители Академии художеств А. А. Аракчеева, Д. А. Гурьева и В. П. Кочубея, по причине их «близости к государю», но мало кто знает, что это был Лабзин. Прославившийся своей прямотой и неподкупностью, он заявил, что на этом основании можно выбрать и еще более близкого к императору лейб-кучера Илью. О происшедшем немедленно донесли Александру I, находившемуся в Вероне. По его указу Лабзин был уволен в отставку и в два дня выслан из Петербурга в город Сенгилей Симбирской губернии. Эта суровая кара вызвала к Лабзину общественное сочувствие, особенную поддержку он получил от Бартенева. Их близость еще возросла оттого, что Юрий Никитич по большому чувству женился на племяннице и воспитаннице учителя, дочери его любимой сестры, Екатерине Степановне Микулиной (1799–1872).

Лабзин рекомендовал сомышленника и родственника покровительству князя А. Н. Голицына, который нашел в Бартеневе интерес к философии и мистике, столь близких ему самому. Сановник пригласил его на службу в почтовом департаменте при своем главноначальстве. Довольно тесное общение позволило Бартеневу написать мемуары «Рассказы князя А. Н. Голицына. Из записок Ю. Н. Бартенева» (1886).

Приехав в 1819 году в Кострому и заняв место директора Костромской гимназии, Юрий Бартенев своим темпераментом и оригинальностью сразу обратил на себя внимание костромского светского общества. Его гостиная стала средоточием всего свежего, нового, передового.

Большой любитель поговорить и поспорить, Вяземский нашел в доме просвещенного и свободомыслящего Бартенева кружок людей, способных оценить его едкое остроумие и передовые идеи. Это знакомство скрашивало дни опалы – хозяин оказался благодарным слушателем и интересным собеседником для «остряка замысловатого» Вяземского. Впоследствии Петр Андреевич в письме называл Бартенева: «почтеннейший Квакер – Беверлей, мистик, философ, классик, романтик и хиромантик, естествоиспытатель, первый чудодей по Костромской губернии и едва ли не третий или много что четвертый по всей империи и разве десятый по целому Божьему миру».

Кроме застольной беседы и литературных споров Петра Андреевича привлекало общество молодых хорошеньких женщин, к которым он был весьма неравнодушен. Уезжая в провинциальную глушь, он утешал себя возможностью встречи и близкого знакомства с ядреными простодушными девами из разбросанных по всей России дворянских гнезд, многократно воспетых Пушкиным в стихах: «Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц…» Однако судьба неожиданно сделала ему драгоценный подарок.