Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

В то время круг литераторов был достаточно ограничен. Конечно, мнение Аксакова разошлось широко и дошло до Юлии. Она, привыкшая к неприятностям подобного рода, отнеслась к ним стоически. Тем более что более длительное знакомство с поэтессой вызвало у Аксакова сочувствие к ее судьбе «Она девушка очень умная и рано созрела в своем несчастье, – писал он в ноябре 1849 г., – хотя ей всего 22 года. Двадцать два года, сорок два года – для ней не все ли равно; что ей в молодости, когда ей нечего ждать от молодости, когда дорога ее резко определена в жизни. Каким мечтам ни предавайся она, но знает, что руки не вырастут, тело не разовьется. Это горькое чувство, это исключительное положение сделали ее писательницей, и, может быть, она со временем, помирившись со своим положением, пойдет дальше и усовершенствует свой талант. Дай Бог». Сестры Аксакова заинтересовались поэзией Жадовской и переписывали ее стихи, а сам он хотел даже издать сборник ее сочинений, но замысел не осуществился.

Сухое, жесткое описание внешности Юлии, оставленное Аксаковым, расходится с портретом, увиденным любящими глазами ее воспитанницы Анастасии Готовцевой.

«Наружность Жадовской была очень симпатична. Она была среднего роста, тонка и чрезвычайно грациозна в молодости, несмотря на свой недостаток. Цвет лица у нее был очень нежный, длинные, густые, мягкие, как шелк, волосы орехового цвета опускались ниже колен. Глаза темно-серые, задумчивые и грустные, ноги были замечательно хороши и гибки. Характер ее был чрезвычайно ровный, веселый и даже резвый от природы». Это отчасти объясняет и ее роман с Перевлесским, и его письма, в которых ощутимо проявлялось сильное впечатление от ее личности.

Переписка продолжалась годы. Письма Петра уцелели далеко не полностью: за 1843-й и 1845-й годы они отсутствуют. В имеющихся посланиях многое не договаривается (по вполне понятным опасениям), многое читается между строк. Не сохранились и окончания некоторых писем. Послания Юлии к Петру отыскать не удалось, поэтому содержание и тон этого эпистолярного романа можно воспроизвести лишь по его оставшимся ответам.

Наконец, и до отца-самодура дошло, что он своими руками разрушил будущее дочери. Его прозрению способствовало мнение заехавшего в Ярославль брата министра финансов, известного в то время поэта и переводчика Михаила Вронченко (1802–1855). Он уверял Жадовского, что редкое дарование его дочери уже не принадлежит исключительно семейству – ее должны видеть и слышать в столицах. Не столько авторитет переводчика, литератора, востоковеда и географа, сколько высокий чин генерал-майора, кадрового разведчика российской армии, сыграл нужную роль. Родитель сумел убедить себя, что, не дав девушке погрузиться в пошлое женское счастье, он способен подарить ей возможность и перспективу развития ее поэтического таланта. В этом убеждении он повез Юлию в Москву и Петербург.

Извещенный об этих изменениях, Перевлесский, кажется, возревновал: «Вам скучно; вижу, г. В(ронченко) Вас не понимает и в душе он не поэт. Оттого у Вас нет симпатии или того неразгаданного духовного родства, которое соединяет часто людей различных и далеких – и Вам скучно», – писал он[18]

.

По-видимому, приехав в Москву, Юлия тотчас послала весточку Перевлесскому. О том, как произошел его визит, можно понять из его письма к девушке: «Неловко встретился я с Вами. Вашему папа не хотелось видеть меня. Но мог ли я не видаться после этих слов «Я здесь!»? Вы нисколько не переменились; время не посмело подступиться к Вам своею деспотическою властью. Благодарю Вас и Бога. Грустен поехал я домой; приехавши, дома я не выдержал. Я, как женщина, заплакал. Казалось, я потерял Вас навсегда; мне больше не видать Вас. Прием Вашего батюшки отбивает у меня охоту ехать в Ярославль, да и зачем?! Ужели затем, чтобы видеть Вас и не видаться с Вами? Не та же ли будет встреча, как и здесь? Слава Богу, Вас обласкал Петербург: талант Ваш оценили; я этому рад, как старая нянька». И далее: «А папа Ваш сердит на меня. Напрасно. Преданность моя к Вашему дому не может быть оскорбительна для его чести. Думается, что в его душе живут еще старые запоздалые предрассудки аристократии. Помилуйте, как странно слышать на Руси слово «аристократия»! Где она? Только в головах некоторых, а на деле ее не бывало. А, да что такое в наше время за касты? А впрочем, я ему еще благодарен: он принял меня не так, как я думал; я думал, что он поступит хуже. Он был только холоден, но не груб. Я ждал последнего. Слава Богу, что ошибся». (1846). Валериан Никандрович в этот раз сдержался, но ничего никому не простил: он еще в течение двадцати лет попрекал дочь и близких подготовкой этого несостоявшегося неравного брака.