Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Барыня Анна Фёдоровна узнает об интимной близости холопки Матреши с возлюбленным. «…Послали за Матрёшей с приказанием от барыни “тащить её хоть полумёртвую”. Приказание было исполнено, и вскоре в комнату вошла Матрёша, сопровождаемая матерью, дрожащая от страха, покрытая позором, несчастная до последней крайности… Она в оцепенении остановилась у дверей. – “Подойди поближе, красавица!” – прошипела Анна Фёдоровна. Матрёша не двигалась. – “Подойди, барыня зовёт”, – тихо проговорила ей мать, утирая рукавом неудержимо лившиеся слёзы. “Признайся, винись сейчас, бестия!” – закричала Анна Фёдоровна таким страшным голосом, стуча кулаками по столу, что Матрёша невольно вместе с матерью повалилась ей в ноги. “Да, я барыня, а сделай-ка это моя дочь – я бы её на порог не пустила! А ты любуйся на дочку!” – продолжала Анна Фёдоровна, обращаясь к Мавре. – “Хорошо воспитала! Бесстыжая твоя рожа! Да ещё и покрывает! Хорошо, голубушка! прекрасно!”.

В конце повести оскорбленная Матрёша-холопка, «не роняя свою честь и свободолюбие, с достоинством смотрит в глаза жестокому року и выбирает тернистый, но благословенный путь – уходит от тиранки-хозяйки за пределы родных пенатов на заработки, в наймы».

Увы, Матреша была крепкой и здоровой крестьянской девкой; путь гордой Матрёши был недоступен хрупкой Юлии. Разлученная с любимым, униженная как женщина, она, кроме того, была вынуждена жить по флотским правилам: принимать пищу только в определенное время, сочинять стихи по расписанию, гасить лампу строго за час до полуночи. Девушка, с детства привыкшая к страданиям, не роптала, только ниже опускала красивую головку. Унижения как будто давали новые силы ее поэтическому дару. Но даже в стихах она не могла вполне излить сердце – не хотела огорчать нервического, легко впадающего в раздражение отца. Не напрасно знающие Юлию отмечали в ней «необычайную мягкость характера, постоянно доводящую ее обладательницу до всепрощения и примирения со всеми и даже после крупных размолвок… благородство редкостное и высокоценное в наш холодный, эгоистичный век». И лишь изредка вырывался крик души.

До свидания

Не говори, не повторяй

Мне слова страшного «прощай»;
Отравой горького сознанья
Моей души не помрачай,
С улыбкой руку мне подай
И тихо молви: «до свиданья».

Сначала ей казалось, что счастье еще может вернуться. Но проходили дни, а от любимого не было никаких известий – он не появлялся под ее окошком, не пытался переправить ободряющее письмецо, передать через знакомых слова любви и надежды. Девушка объясняла это тяжестью обиды, нанесенной благородному бескорыстному человеку несправедливыми подозрениями, грубыми оскорблениями, жестокими словами. Это было лучше, чем думать, будто он пренебрег ее чувством. Но постепенно становилось ясно, что он смирился – не с облегчением ли? – с расставанием, и дальше они пойдут по жизни порознь.

Прощай

Прощай! Не нужно мне участья:

Не жалуюсь, не плачу я,
Тебе – вся прелесть бытия,

Тебе – весь блеск земного счастья,
Тебе – любовь, тебе – цветы,
Тебе – все жизни наслажденья; —
Мне – сердца тайные мученья
Да безотрадные мечты.

Прощай! Пришла пора разлуки…
Иду в печальный долгий путь…
Бог весть, придется ль отдохнуть
Мне здесь от холода и скуки!

Это осознание того, что все кончено, помогло ей с достоинством отнестись к попыткам Перевлесского возобновить прежнюю духовную близость. После перенесенного афронта он переселился в Москву, где жил и преподавал в Московском дворянском институте во времена попечительства графа Строганова, увлекаясь примерами и идеями Хомякова, Аксакова и Грановского.

Пережив, перестрадав оскорбление, он почувствовал необходимость общения с таким развитым умом, с таким созвучным с ним сердцем, как у его подруги. «Шестнадцатое июля – Ваш праздник, – писал он в первом письме. – Прошлый год я имел счастье быть на этом празднике и теперь еще вспоминаю о нем как об одном из лучших дней моей ярославской жизни. Нынче судьба сулила мне иное, она лишила меня даже того удовольствия, чтобы лично поздравить Вас с днем ангела. И вот я из душной и хлопотливой Москвы принужден поздравлять Вас на этом клочке бумажки» (1842).