Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

1858 год ознаменовался для Юлии судьбоносным событием. В Петербурге на одном из литературных вечеров она встретилась с Петром Перевлесским, уже известным профессором словесности. Ранее, несмотря на общность литературных интересов и принадлежность к смежным литературным кругам, им так и не довелось повидаться. Петр и Юлия разговаривали в течение пятнадцати минут. Совсем немного после почти двадцати лет разлуки. Прошедшие годы изменили обоих, высветили те стороны личности, которые ранее скрывала благодатная дымка юности. Ночью Юлия записала в дневнике: «Возможно, отец был прав».

В чем же оказался прав Валериан Никандрович? Вероятно, в своем пророчестве, что физические недостатки дочери, частично искупаемые молодостью, впоследствии могут вызвать брезгливость здорового полноценного мужчины. Разумеется, Перевлесский никак не проявил неприятного удивления, но Юлия сердцем, всегда настроенным на волны эмоций любимого, уловила этот изменившийся фон. Поэтому и состоявшийся разговор не вышел за рамки светских условностей.

В 1859 году ее стихи, напечатанные в журнале «Сын отечества», отразили драматизм той встречи:

После долгой тяжёлой разлуки,
При последнем случайном свидании
Не сказала я другу ни слова
О моём безутешном страдании;
Ни о том, сколько вынесла горя,
Ни о том, сколько слёз пролила я,
Как безрадостно целые годы
Понапрасну его всё ждала я.
Нет, лишь только его увидала,
Обо всём, обо всём позабыла;
Не могла одного лишь забыть я —
Как его беспредельно любила…

Встреча всколыхнула былые чувства и стала стимулом к созданию одного из самых трогательных, искренних и поэтому популярных стихотворений поэтессы. По всей России женщины разного возраста и общественного положения записывали, заучивали и обливали слезами выстраданные другой, но как будто свои строки:

Я все еще его, безумная, люблю!
При имени его душа моя трепещет;
Тоска по-прежнему сжимает грудь мою,
И взор горячею слезой невольно блещет.
Я все еще его, безумная, люблю!
Отрада тихая мне душу проникает,
И радость ясная на сердце низлетает,
Когда я за него Создателя молю.

Поэтесса разговаривает сама с собой. Ее первая фраза звучит не вполне уверенно, в ней как бы затаен вопрос: «Неужели я все еще его люблю?» «Боже мой, что я делаю, нужно найти в себе силы преодолеть эту любовь…». Дальнейшее течение мыслей героини может быть таким: «Все, что со мной происходит, мучит и томит меня, выдает окружающим мои чувства». Но рядом никого нет. В одиночестве она заглядывает в глубину своей души и понимает: надо смириться. Тема «я все еще его, безумная, люблю» звучит уже не вопросительно, а утверждающе. Внутренний свет озаряет душу героини, ее чувство просветленно и радостно. Любовь ее как бы освобождается от гнета привходящих обстоятельств, очищается от всего наносного. Страдание перерастает в радость. Душа обретает новое сокровище – самоутвержденную любовь к дорогому человеку.

А. C. Даргомыжский положил на музыку эти полные высокого чувства строки. После исполнения этого романса Полиной Виардо на русском языке 31 марта 1853 года в Концерте Благородного собрания, к Юлии пришла еще более широкая известность. Прелестный романс популярен до сих пор.

Между тем продолжался критический разбор второго сборника ее стихов.

Поэтессу упрекали, во-первых, в «излишней субъективности, доведенной до крайности»; во-вторых, в том, что «почти все ощущения автора сводятся к одному мотиву – к страданию, происшедшему вследствие непонятой или неразделяемой любви»; в-третьих, отмечалось в качестве единственного «плачевное настроение», производящее «утомляющее впечатление». На упреках в субъективности построил свою статью о Жадовской и историк литературы; редактор-издатель журнала «Наблюдатель», болезненный А. Я. Пятковский, утверждая, что все стихотворения поэтессы «есть мастерски рассказанный эпизод из частной жизни, но в нем нет тех всеобщечеловеческих мотивов, которые бы безразлично вызывали к нему сочувствие всякого читателя». О крайней субъективности поэтессы впоследствии напишут А. М. Скабичевский, Н. Позняков, П. Мизинов. О чрезмерной «слезливости» Жадовской говорил даже неизменно симпатизирующий ее творчеству Д. И. Писарев.

Д. И. Писарев