Стихотворения

Стихия ветра в поэзии Рубцова непосредственно связана с человеческой судьбой, точнее, с судьбой самого поэта (как стихия света с душой). Уже приводилась строфа о скитаниях по родной земле:

...Как будто ветер гнал меня по ней,

По всей земле — по селам и столицам!

Поэт обращается к ветру:

...Спасибо, ветер! Твой слышу стон.

Как облегчает, как мучит он!

Спасибо, ветер! Я слышу, слышу!

Я сам покинул родную крышу...

Или очень «предметный», но имеющий и внутренний, символический смысл образ:

...В обнимку с ветром

иду по скверу

В потемках ночи...

Или, наконец, прямая связь судьбы и ветра (метели):

Пускай меня за тысячу земель

Уносит жизнь! Пускай меня проносит

По всей земле надежда и метель,

Какую кто-то больше не выносит!

Когда ж почую близость похорон,

Приду сюда, где белые ромашки,

Где каждый смертный

свято погребен

В такой же белой горестной рубашке...

В последней строфе — конец земной судьбы, но сама эта судьба предстает перед поэтом как инобытие ветра.

Стихия ветра имеет в поэзии Рубцова трагедийное звучание. Но, конечно, не в бытовом смысле слова «трагедия», означающем только мрачную скорбь, несчастье, безысходность. Подлинная трагедия всегда несет в себе торжество смертельной борьбы и даже высокое чувство трагической радости. И в стихах Рубцова ветер не только «вносит в жизнь смятенье и тоску»; поэт бродит допоздна, «наслаждаясь ветром резким». Трагедийная сущность ветра раскрывается в своего рода гимне, которым поэт завершил свою первую книгу «Звезда полей»:

Люблю ветер. Больше всего на свете.

Как воет ветер! Как стонет ветер!

О ветер, ветер! Как стонет в уши!

Как выражает живую душу!

Спасибо, ветер! Твой слышу стон.

Как облегчает, как мучит он!

Здесь точно выражена мучительная и в то же время облегчающая, просветляющая или, говоря философски, содержащая катарсис природа трагедийного.

Михаил Лобанов говорит в своей статье «Стихия ветра»: «Николаю Рубцову дано было сказать свое слово о природе и, что очень трудно после Тютчева, — о стихии ветра. Это было бы невозможно, если бы поэт не обладал своим сильным мирочувствованием, в основе которого была «жгучая, смертная» связь с родной землей. Но что-то «жгучее, смертное» есть и в связи поэта с самой природой, ветром, вьюгой, вызывающими в его душе отклик чувств — мирных, тревожных, вплоть до трагических предчувствий. В стихотворении «Памяти матери», думая ночью в пургу о могиле матери «во мгле снегов», поэт вдруг как бы вздрагивает:

Кто там стучит?

Уйдите прочь!

Я завтра жду гостей заветных...

А может, мама?

Может, ночь, —

Ночные ветры?

...В ветре всё сейчас, вся жизнь человека... Эта обнаженность мирочувствования в какой-нибудь стихийной точке, она переносит сознание уже за грань привычного, как в том же стихотворении:

Меня ведь свалят с ног снега,

Сведут с ума ночные ветры!

С этим нельзя долго жить, но и без этого нельзя...»³⁷

Можно добавить, что стук ветра в этих стихах — как стук судьбы.

Говоря о стихии света и ветра, я стремился охарактеризовать природу поэзии Николая Рубцова в целом. Мир поэта, конечно, отнюдь не сводится полностью к этим стихиям, но все же в них с особенной силой и ясностью раскрывается его целостная суть.

Глубокая значительность, подлинность и властное обаяние творчества Рубцова объясняется не просто «искренностью», «душевностью», «нравственной чистотой» и другими общечеловеческими, «житейскими» качествами (а именно так, к сожалению, решается вопрос во многих статьях о поэте). Поэзия — это искусство, а не «бесхитростная» исповедь. Можно быть превосходнейшим человеком и писать из рук вон плохие и оставляющие всех равнодушными стихи.

Николай Рубцов был поэтом, художником по самой своей крови. Уместно упомянуть здесь об одном выразительном случае. В городской библиотеке Тотьмы (где Николай Рубцов не раз бывал в последние годы жизни) мне рассказывали, как поэт, читая стихи, вдруг оборвал их на полуслове и потребовал остановить громко стучавший маятник стенных часов. «Вы не стихи слушаете, вы его слушаете!» — с раздражением воскликнул он, указывая на маятник, и стал снова читать лишь после того, как часы остановили...

Люди, которые рассказывали мне об этом эпизоде, поняли его, увы, как проявление капризности и даже самодурства поэта. Между тем это было, конечно, естественным и по-своему прекрасным проявлением натуры истинного художника.

Представим себе этот дом в Тотьме, на берегу величавой Сухоны, дом, за стенами, за окнами которого — таящие и покой, и тревогу просторы родной земли. Поэт как бы вслушивается и в музыку этих просторов, и в свои строки, созданные для того, чтобы воплотить эту музыку и передать ее людям. Но что такое? В это совершающееся здесь и сейчас действо, в это таинство вторгся посторонний, механический и монотонный звук...³⁸ Вполне возможно, что он не помешал бы поэту так сильно в иной обстановке, где-нибудь в большом и чужом городе. Но здесь, в Тотьме, он оказался невыносимым.