Стихотворения

Мертво штилеют паруса.

И заревели в лёте ядра,

И с пламенем слилась вода, -

На Эреншильдову эскадру

Рванулись русские суда.

Труба, сигнальное трезвучье,

Мгновение еще продлись!

И когти абордажных крючьев

В фрегаты шведские впились.

«Вперед! - лишь это слышит ухо, -

Пусть смерть разит идущих в бой

Не токмо ядрами, но духом

От той стрельбы пороховой».

Уже вдали мы... Еле-еле

Короткий блеск взрезает тьму,

Но на маяк проложен пеленг,

И место взято по нему.

И впереди у нас минуты,

Когда за жизнь страны своей

Пройдем мы шхерами Гангута

И тысячью иных путей.

ШТУРМАН ХАРИТОН ЛАПТЕВ

Плывут Невою льдины

В холодной чистоте.

Узор строки старинной

На узком лег листе.

Я видел слов сплетенье,

И внятно моряку,

Что парус бросил тени

Косые на строку.

(Письмо гардемарина,

Покинувшего порт.)

...Резная бригантина,

Стремит бушприт на норд.

Но, медь трубы подзорной

К ресницам приподняв,

Кто видит берег горный,

Кто слышит запах трав

На берегу высоком

Земли, что он открыл?

В «юрнал» древесным соком -

За скудостью чернил -

Он заносил широты

И контуры земель,

Ища дороги флоту,

Минующие мель.

...Матрос возьмет «юрналы»,

Возьмет его письмо,

Охваченное алой,

Подаренной тесьмой.

Пройдет моря и долы,

Узнает ярость пург,

Но он увидит молы,

Увидит Петербург,

Услышит говор свейский,

И утром он чуть свет

Отдаст в Адмиралтействе

С «юрналами» пакет.

Мундир получит новый

За службу на морях

Да право пить в царевых

Кружалах-кабаках.

Но, слову дружбы верный,

Пойдет сначала к ней,

Живущей на Галерной,

Далекой стороне.

Листок бумаги белой,

Коры настой густой.

...Письмо писалось смелой

И твердою рукой.

СМЕРТЬ НАХИМОВА

За окном тяжелый грохот боя,

Жмутся к стеклам ветви тополей.

Флагмана зовут в поход с собою

Тени белокрылых кораблей.

Слышит он призывный голос меди,

Видит в море выходящий флот.

...Умирает флагман и к победе

Русские войска не поведет.

Пробивает кровь бинты тугие,

Врач подносит терпкое питье.

Видит флагман горькую Россию

И матросов - сыновей ее.

Стынет лоб его в предсмертной стуже,

Шепчет флагман в ветер ледяной:

«Старший друг мой, Николай Бестужев,

Это ты пришел сюда за мной.

Я иду». И падает в подушки

Голова, чтоб не подняться вновь.

...На Малаховом грохочут пушки,

День высок, и ветер сушит кровь.

СКАЗАНИЕ О СЕКСТАНЕ

Я - Том Годфрей, смиренный житель моря,

Кончающий года свои на суше

С тех самых пор, когда мне стало ясно,

Что отличить военный бриг от шхуны

На расстоянье сотни кабельтовых

Моим глазам померкшим не под силу.

Сегодня, в светлый день Иеронима,

Я, очинивши семь орлиных перьев,

Что мне принес мой старший правнук Джон,

Желание высокое питая

Оставить людям память по себе,

Начну писать рассказ неторопливый.

Еще во дни, когда я был младенцем,

То мой отец, филадельфийский шкипер,

Однажды взял с собой на берег моря

Свою жену Мабель Дунхам и с нею

Меня, двухгодовалого мальчишку,

Подняв на твердое свое плечо.

И я, малыш, сумел запомнить только

Огромную синеющую скатерть,

Чей край был плотно свит в трубу тугую

Блестящей белоснежной бахромой,

Да теплотой напитанный песок,

И светотень, игравшую на скалах,

И лишь пять лет спустя мне мать сказала.

Что это было море, что тогда

Отец мой окунул меня в прибое,

Грохочущем чудесно, и сказал,

Что должен сын любить волну морскую

И дело унаследовать отца.

Наш дом стоял у гавани, и часто

В его трубу врывался дикий ветер

И раздувал очажную золу.

И мать вздыхала тихо и шептала:

«Да отвратит судьба свой лик жестокий

От всех ведущих в море корабли».

И в окна узкие всегда мне было видно

Громадный порт, наполненный судами.

Сплетение дремучее снастей,

И девы моря в сомкнутых ладонях

Держали корабельные бушприты,

И флаги плыли в темной синеве.

Уже тогда росли незримо зерна

Того решенья, что послало в море

Меня служить, ему не изменяя.

И мир, который пахнул так прекрасно

Пенькой смоленой, горькой солью моря

И мокрым дубом, раскрывался настежь.

Не раз, не два я убегал из школы

В веселый ад погрузки и аврала,

Где смуглые матросы вспоминали

О девушках в Камбодже, Кохинхине

И в пьяном реве песен проклинали

Свою судьбу, хозяина и море.

Учитель наш, старик подслеповатый,

По многу раз внушал мне мудрой тростью

Различие между добром и злом

И говорил моим друзьям по парте,

Что виселица плачет о Годфрее.

Октябрь свистел холодными ветрами,

Когда под вечер к нам пришла соседка

И, помолчав, сказала, что двухдечный

«The Horse of Sea», где мой отец был шкипер,

Погиб в тайфуне около Шанхая,

А ей сказал об этом Бенни Роджер.

Потом явился Бенни Роджер сам,

Высокий, тощий и рыжеволосый,

И матери сказал, что видел точно,

Как шкипера хватило об утесы,

И что он сам, Бениамин Чарльз Роджер,

Один избегнул воли провиденья.

Так мы остались двое в этом мире,

И я не видел, чтобы улыбалась

Хоть в шутку мать. Все чаще рано утром

Она ходила в то предместье порта,

Где содержал матросскую таверну

Презренный скупщик краденого Слим.

И все скуднее было в доме нашем,

Исчезло все, что привозил отец мой:

Резная кость и дерево с Борнео,

Жемчужины с далекого Цейлона

И раковины моря с Никобарских,

Затерянных в пространстве островов.

Двенадцать лет мне минуло, когда

Мать тронула слезами сердце дяди

Двоюродного, боцмана с «Эринн»,

И он сказал, чтобы малыш явился,