Стихотворения

Я закрыл «Илиаду» и сел у окна.
На губах трепетало последнее слово.
Что-то ярко светило – фонарь иль луна,
И медлительно двигалась тень часового.

Я так часто бросал испытующий взор
И так много встречал отвечающих взоров,
Одиссеев во мгле пароходных контор,
Агамемнонов между трактирных маркеров.

Так в далекой Сибири, где плачет пурга,
Застывают в серебряных льдах мастодонты,
Их глухая тоска там колышет снега,
Красной кровью – ведь их – зажжены
                                                 горизонты.

Я печален от книги, томлюсь от луны,
Может быть, мне совсем и не надо героя…
Вот идут по аллее, так странно нежны,
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис
                                                      и Хлоя.

Сонет

Я, верно, болен: на сердце туман,
Мне скучно всё – и люди, и рассказы.
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман),
Мой предок был татарин косоглазый,
Свирепый гунн… Я веяньем заразы,
Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены:
Вот океан весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит,

И город с голубыми куполами,
С цветущими жасминными садами,
Мы дрались там… Ах, да! Я был убит.

Однажды вечером

В узких вазах томленье умирающих лилий.
Запад был медно-красный. Вечер был
                                                   голубой.
О Леконте де Лиле мы с тобой говорили,
О холодном поэте мы грустили с тобой.

Мы не раз открывали шелковистые томы
И читали спокойно, и шептали: «Не тот!»
Но тогда нам сверкнули все слова, все
                                                  истомы,
Как кочевницы-звезды, что восходят раз
                                                      в год.

Так певучи и странны, в наших душах
                                               воскресли
Рифмы древнего солнца, мир нежданно
                                                 большой,
И сквозь сумрак вечерний запрокинутый
                                                   в кресле
Резкий профиль креола с лебединой душой.

Она

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость, горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной,
Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней всё счастие мое.

Когда я жажду своеволий
И смел и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.

Жизнь

С тусклым взором, с мертвым сердцем
                       в море броситься со скалы,
В час, когда, как знамя, в небе дымно —
                                              розовая заря,
Иль в темнице стать свободным, как
                                 свободны одни орлы,
Иль найти покой нежданный в дымной
                                          хижине дикаря!

Да, я понял. Символ жизни – не поэт, что
                                              творит слова,
И не воин с твердым сердцем, не работник,
                                             ведущий плуг,
– С иронической усмешкой царь-ребенок
                                            на шкуре льва,
Забывающий игрушки между белых усталых
                                                           рук.

Из логова змиева