Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…Жила-была Белла… потом умерла…И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси,где Гия и Шура встречали меня.О, длилось бы вечно, что прежде бывало:с небес упадал солнцепёк проливной,и не было в городе этом подвала,где Гия и Шура не пили со мной.Как свечи, мерцают родимые лица.Я пла́чу, и влажен мой хлеб от вина.Нас нет, но в крутых закоулках Тифлисамы встретимся: Гия, и Шура, и я.Счастливица, знаю, что люди другиев другие помянут меня времена.Спасибо! — Да тщетно: как Шура и Гия,никто никогда не полюбит меня.
«Деревни Бёхово крестьянин…»
Деревни Бёхово крестьянин…А звался как и жил когда —всё мох сокрыл, затмил кустарник,размыла долгая вода.Не вычитать из недомолвокнепрочного известняка:вдруг, бедный, он остался молод?Да, лишь одно навернякаизвестно.И не больше вздоравсё прочее, на что строкупотратить лень.Дождь.С косогоравид на Тарусу и Оку.
Путник
Анели Судакевич
Прекрасной медленной дорогойиду в Алёкино (онозовет себя: Алекино́),и дух мой, мерный и здоровый,мне внове, словно не знакоми, может быть, не современникмне тот, по склону, сквозь репейник,в Алёкино за молокомбредущий путник. Да туда ли,затем ли, ныне ль он идет,врисован в луг и небосводдля чьей-то думы и печали?Я — лишь сейчас, в сей миг, а он —всегда: пространства завсегдатай,подошвами худых сандалийосуществляет ход временвдоль вечности и косогора.Приняв на лоб припёк огнянебесного, он от менявсё дальше и — исчезнет скоро.Смотрю вослед своей душе,как в сумерках на убыль света,отсутствую и брезжу где-тото ли ещё, то ли уже.И, выпроставшись из артерий,громоздких пульсов и костей,вишу, как стайка новостей,в ночи не принятых антенной.Моё сознанье растолкави заново его туманядремотной речью, тетя Маняпротягивает мне стаканпарной и первобытной влаги.Сижу. Смеркается. Дождит.Я вновь жива и вновь должниквдали белеющей бумаги.Старуха рада, что зятьяубрали сено. Тишь. Беспечность.Течёт, впадая в бесконечность,журчание житья-бытья.И снова путник одержимыйвступает в низкую зарю,и вчуже долго я смотрюна бег его непостижимый.Непоправимо сир и жив,он строго шествует куда-то,как будто за красу закатана нём ответственность лежит.