Стихотворения

13. Самый трудный, самый сложный вопрос. Речь идет о человеческих чертах, о чертах Ахматовой человека. Но для меня, как я ни напрягаюсь, нет Ахматовой человека. Есть Ахматова поэт и только. Я читаю ее стихи, я вспоминаю воспоминания о ней и ничего не могу увидеть. Я могу представить себе влюбленного Пушкина, балующегося Пушкина, ревнующего, задумчивого, разъяренного. Я могу представить в жизни любого из любимых поэтов и нелюбимых тоже: Блока, Есенина. Мне кажется, я все знаю о них, и в этом нет ничего удивительного: они мне сами все о себе рассказали. Ахматова, и это необыкновенно и единственно, всю жизнь рассказывала о себе, говорила от себя и ничего не открыла в своей жизни. Столько влюбленных признаний, любовных исповедей, но кто может представить за ними живую женщину, возлюбленную, любимую, любящую, капризную, меняющую ся, с какими-то заботами, поступками, поведением? Волшебные, прекрасные, незаменимые строки ограждают от быта, от бега времени, от жизни. Поэт заслоняет человека, не дает увидеть и всмотреться в человеческие черты. Зачем это вам? Зачем вам видеть во мне человека, когда я дарю вам великую и вечную поэзию? Во всех без исключения воспоминаниях сразу же, как самое характерное, как самое первое, оказывается ахматовская царственность. Мария Петровых, которая знала ее лучше многих, говорит об ахматовской кротости[4]. Мне почему-то не очень верится, в стихах я не чувствую этой кротости, но не могу же я не верить Петровых. Значит, царственная кротость или кроткая царственность. Но ведь этого так мало, чтоб говорить о чертах человека. Я не знаю о ней главного. Была ли она добра? Да, я помню: рассказывают о чуткости к чужому горю, о способности отдать последний и лучший кусок. Но поделиться последним в тяжелое для всех время, быть естественно чуткой, отзывчивой, деликатной это не доброта, это другое: интеллигентность, духовность, тонкость, благородство души. Странно было бы, если бы этого не было в великом русском поэте. Все это общие, родовые качества русского интеллигента, русского поэта, аристократа духа. Но была ли она доброй? С друзьями, с любящими, с разлюбленными? Судя по стихам скорее нет. А какой она была с ними, какой она была в радости, в горе, в домашних хозяйственных трудах, в очередях? Повторяю, столько лирических признаний, личных исповедей, а индивидуального, вот этого человека, Анны Андреевны, со своими странностями, привычками, причудами, нет. Все крупно: Время, Человек, Поэт, Женщина. И, наверное, это и есть главная черта Ахматовой человека. В этом ее суть, ее единственность, ее неповторимость. Ведь во всех воспоминаниях все вспоминающие говорят больше всего и лучше всего о стихах. Как она пишет стихи, как читает стихи, как вспоминает стихи, как дарит стихи. И то, что вдруг вспомнились, сами собой или с помощью друзей, старые и бесповоротно забытые стихи, сочиненные и не записанные 10, 20, 30 лет назад, бесконечно важнее того, что происходит сейчас на улице, откуда только что [она] пришла, всего того, что было в жизни вчера, было сегодня и будет завтра. Это прекрасно. Мне бесконечно дорога эта черта Ахматовой-человека. Когда я читаю воспоминания о ней, многое в них мне не нравится. Все воспоминатели меньше ее, мельче ее, и каждый вспоминает в меру своего уровня: это не о ней воспоминания, это их воспоминания о ней. И в этих воспоминаниях я не могу принять многое: мне не нравятся ее вкусы, ее симпатии, ее мнения и суждения. Чаще не нравятся, чем нравятся. Она не любила Чехова, она обожала Пруста. Это ее дело. В некоторых воспоминаниях я чужими глазами вижу в ней неприятное мне дамское, бабье. Бог с ним!

" От редакции. Евдокия Мироновна Ольшанская, в публикуемом ниже письме к которой Борис Чичибабин отвечает на посланную ему анкету, живет в Киеве. Автор сборников стихов "Диалог" (1970), "Сиреневый час" (1991), "Причастность" (1994) и книги "Поэзии родные имена (Стихи. Воспоминания. Письма)" (1995), а также ряда публикаций об Анне Ахматовой, Арсении Тарковском и русских поэтах Зарубежья бывших киевлянах.

[5]

Ефим БЕРШИН «Всуперечь потоку»

09.01.2003

Сегодня Борису Чичибабину исполнилось бы восемьдесят лет

Борис Чичибабин — это такая большая раненая птица, тяжело бредущая по галечному берегу и зорко высматривающая «своего охотника», с некоторым усталым интересом, но уже без страха. Таким я увидел его впервые; таким он остался в памяти — огромной согбенной чайкой, опустившейся на осенний, пронизанный первым холодным ветром коктебельский берег.

Охота на него не прекращалась никогда. Это и поражало. Ведь поэта более человеколюбивого отыскать почти немыслимо. Он, как никто другой, умел войти в чужую душу — человека ли, народа ли, чтобы понять, чтобы со-чувствовать. Он буквально болел всеми и всем. Словно был призван для этого небом. А в ответ — вначале сталинский Вятлаг, потом многолетнее замалчивание, травля, исключение из Союза писателей.