Перед Троицею в будни На башне городской, В субботу пополудни, Пробило час шестой. Мы чинно за коляской В телеге нанятой Поехали рысцой. Признаться: было тряско: То яма в мостовой, То камень неучтивый Смущали наш покой, И без того плохой. Чухонец некрасивый То грубым языком, То маленьким кнутом Гнал маленькую пару Неудалых коней: Нечуткие к удару, Глухие для речей, Они передвигали Нас тихо по камням; — Так Дерпт мы оставляли. О чем, не знаю сам, Я тосковал душою; К[няжевич] тожь грустил И взор его бродил, Едва не со слезою, По крышам, по садам, По Дому — и уныло Остановлялся там, Где было… Что же было? Пусть объяснит он сам. И вот мы, слава богу, На гладкую дорогу Попали с предурной: За Юрьевским форштатом Ни ям, ни мостовой; Но я с моим собратом, Как прежде, ни гугу: Таинственное что-то (Назвать я не могу) Чувствительной зевотой Мне отворяло рот. Известно, кто зевнет — За ним зевает ближний; Что значит? Может быть, Всей мудростию книжной Не можно объяснить. Так мой товарищ милой, Задумчиво-унылой, Мне дружно подражал: Зевал, как я зевал. Наверное, не знаю, Но что за грех сравнить? Как наш Адам из раю Изволил выходить — И мог ли не грустить О счастливом жилище, Где он о самой пище Заботы не знавал, Где все, чего желал, Ему приготовляла Всевышнего рука — Так нам сердца сжимала Известная тоска: И, признак огорченья, Чуть слезы не текли, Но вот корчма вдали: Adieu! до продолженья.