Стихотворения и поэмы

С 1920-х годов для Полонской характерна склонность к поэтическим вещам с напряженным и острым сюжетом; в этом жанре она работала и в 1930-е годы, хотя ее поэзия и становилась все менее напряженной и политически более нейтральной. Отметим, что в двадцатые годы в сюжетных ее вещах не всегда ощутима жанровая разница между собственно поэмой, циклом сюжетных стихов и длинным стихотворением. «Кармен», состоявшая из шести небольших частей, называлась поэмой, а закрывавшее «Упрямый календарь» стихотворение «Счастливая жена» (оно состояло из девяти частей) поэмой не именовалось» хотя в нем был единый сюжет, между началом и концом укладывалась вся жизнь двух молодых героев — убийцы и его жертвы, судьбы их матерей. Возможно, Полонская сознательно не поместила «Счастливую семью» в раздел поэм, а отправила в самый конец книги, чтобы облегчить ее цензурное прохождение…

Спустя шесть лет критика разоблачала Полонскую, чей метод «давал осечку там, где она пыталась поднять тему живой современности, показать нового человека»[74].

Шесть стихотворений второго раздела книги — это, преимущественно, некие зарисовки неповской России (нищие, искатели забвения в киношках, шарманщик, собачий манеж…) — в этих вещах нет, конечно, дерзкого гротеска раннего Заболоцкого, но и классовой азбучностью совфельетона или, наоборот, элегичность настроя они не страдали. Итог не случаен — пять стихотворений из шести в советские времена ни разу не перепечатывались, только одно стихотворение после смены названия («Собаки» получили выгодную прописку, став «Гамбургским манежем») цензура охотно пропустила: заметим, что этот прием показал свою действенность еще в книге «Под каменным дождем».

Третий раздел «Упрямого календаря» — восемнадцать стихов о любви; они лишены какой-либо идеологической оснастки и существуют вне исторического контекста (это пока не считалось криминалом, а потому именно эти стихи относительно легко переиздавались). Как и прежде, в любовной лирике Полонской голос сильного, независимого человека звучал узнаваемо:

Люблю, и ненавижу, и ревную,
И, стиснув зубы, замыкаю слух.
И никогда на людях не целую,
И никогда не называю вслух…

(«Романс»)

Это был голос человека, требовательного в любви и понимающего, о чем пишет:

Я суеверна и скупа,
Мне ревность жжет и сушит кровь
Я не хочу тебя терять,
Моя последняя любовь!

…………………
Пускай отсохнет мой язык,
Пусть руку отсекут мою:
Не напишу тебе стихов,
Пока тебя не разлюблю…

(«Ты спрашиваешь, почему…»)

Четвертый, последний» раздел «Упрямого календаря» — сборный (тринадцать стихотворений разного плана). Он кончается трагической «Счастливой женой», рассказом о двух матерях, зачавших в одно время:

Грозовой ночью, ночью мая,
Счастливая, ты примешь плод,
Но где-то в городе иная
С проклятьем семя понесет.

Судьбы их сыновей — запрограммированы; если о первом мы узнаем, что:

Он дремлет на плече твоем.
Ребенок, сын, кумир,
И свет от лампы над столом
Струит покой и мир, —

то судьба второго неотвратима:

А тот, как сорная трава,
Растет на пустырях.
Таит ребячья голова
Обиды, злобу, страх.

Нэповское время действия обозначено не газетными ориентирами, а видением автора:

И снова всё, как было встарь:
Вернулся хлеб, вернулся псарь, —

которое уже в 1935-м не устроит цензуру.

Дальнейший сюжет прост, как американское кино, — приходит день, когда парень-бандит, под караулив лично ему незнакомого сына «счастливой жены», сражает его ударом ножа, и что с того, что сам гибнет от рук милиции?

И легче ли тебе, сестра,
Что и того, убийцу, — тоже
Шесть пуль законных спать уложат
На снег тюремного двора?

Полонскую, растившую сына и озабоченную его судьбой, такой сюжет занимал и пугал своей реальностью, она отразила, вместе с тем, одну из социальных проблем страны, вышедшей из гражданской войны, — проблему, разрешенную потом жестоко, но без устранения ее корней.

Несколько стихотворений «Упрямого календаря» написаны на литературные темы; например, «Прощальная ода» с ее благодарным возвращением к годам парижской юности:

Кто стар и бессилен и духом нищ,
Лишь тот от тебя отречется, Париж, —

с полным осознанием невозвратности беспечной эпохи:

Мы в непраздный вступаем век.
К чему лицемерить? Прощай навек…