Стихотворения и поэмы

Да, в девятнадцатом, а не в двадцатом веке
Я родилась в Варшаве, в царстве Польском,
На улице с названьем «Новый Снег».
Чадили керосиновые лампы,
Достраивали рельсовую конку,
И девушки, причесанные гладко,
Из дома убегали самовольно
Учиться на неведомые курсы.
Тебе, конечно, это непонятно.
Приходишь с комсомольского собранья
И, наскоро глотая суп семейный,
Включаешь радио рассеянным движеньем
И погружаешься в «Вопросы ленинизма»[86].

А между тем уже «по Коминтерну»[87]
Передают последний съезд советов,
И слышно — председатель Совнаркома
Дает отчет перед рабочим классом,
И слушают его заводы и колхозы
По всем семи республикам Советов.
И, может быть, сейчас в предместий Берлина
Иль где-нибудь в Варшаве, на Налевках,
Немецкий или польский комсомолец
Наушники с оглядкой надевает,
Настраиваясь тайно на Москву.

Тебе, конечно, все это понятно —
По-настоящему живем мы в Новом Свете
Мы сами строим этот Новый Свет.
И от работы сразу отрываясь,
Ты говоришь внезапно: «Слушай, слушай». —
А в рупоре спокойный, твердый голос
По адресу фашистов произносит
Убийственный, но вежливый абзац.

Уговаривать себя удавалось, думая, что, несмотря на полный разгром оппозиции, которая, может быть, была не во всем права, в стране все же построена тяжелая индустрия, создано необходимое вооружение, и армия защитит ее от угрозы нападения фашистской Германии (это опровергли уже первые месяцы Отечественной войны). А любимый сын растет, учится, он идейный комсомолец — хочешь не хочешь — это морально давит на мать, она боится даже легким сомнением усложнить, а прямым разномыслием и вовсе исковеркать ему жизнь…

Что говорить, творческий спад в стране, парализованной всеобщим страхом, был не индивидуальным, а всеобщим: эпоха террора не может располагать к раскованному творчеству. К тому времени страх Полонской имел уже солидный стаж… В тридцатые и сороковые годы топор висел над ее головой денно и нощно. По счастью, мало кто знал, что Елизавета Полонская (она в свое время никому этим не хвасталась) — это Лиза Мовшенсон, бывшая ученица расстрелянных Зиновьева и Каменева. Ей, в самом деле, повезло: уцелеть в такой мясорубке…

Книгу «Новые стихи» отметили в «Литературной газете» разгромной, но объективной, не ставившей спецзадачи дискредитировать автора, рецензией Льва Длугача[88]: «В книге Полонской стихотворение “Памяти Сергея Кирова” набрано курсивом и поставлено впереди и вне всех разделов. Это дает право думать, что в идейном и художественном смысле оно определяет последний этап творчества Полонской. Однако причитав весь сборник стихов, приходишь к заключению, что стихотворение “Памяти Сергея Кирова" самое слабое из всего, что помещено в этой слабой книге». Отметив, что «литературный стаж Елизаветы Полонской лишает ее права на какое бы то ни было снисхождение», Длугач делал жесткий вывод: «И как бы мы ни расценивали то, что сделано Елизаветой Полонской в прошлом, как бы ни определяли ее удельный поэтический вес, такие стихи не могли появиться в результате серьезной работы». Сегодня уже не узнать, приходило ли в голову рецензенту, что, хлестко критикуя книгу со стихами, воспевающими великого вождя, он мог заработать читательский донос, ничего хорошего ему не сулящий… Разумеется, в «Новых стихах» было и несколько (если быть точным — четыре) вполне достойных стихотворений, но, увы, не они определяли лицо книги…

Вакханалию террора конца 1930-х Полонская пережила мучительно и о том «садовнике» больше не писала…

Со времени прихода нацистов к власти в Германии она переводила стихи немецких поэтов-антифашистов, подружилась с теми из них, кто перебрался в СССР; писала собственные стихи о Европе, охваченной предчувствием большой крови. Вскоре едва ли не вся Европа оказалась под сапогом нацистов. Воспоминания о годах парижской молодости делали для Полонской еще более мрачным ощущение общеевропейскою пожара: