Стихотворения и поэмы

Началась «мирная» жизнь. Сразу мосле войны умерла нежно любимая мама. Предстояло беспросветно черное, сталинское, восьмилетие. Зарабатывать удавалось печатанием переводов (знание языков и европейская культура выручали)… На какое-то время она стала даже руководителем секции переводчиков в Союзе писателей. Иногда работа переводчика доставляла радость, как, скажем, в 1946-м, когда повезло — переводила Юлиана Тувима. стихи которого любила; переводя, сверяла со своими детскими вое поминаниями о Лодзи:

И чем-то волнует меня до слез
Слепота твоих окон голых,
И улиц твоих коммерческий лоск,
И роскошь с грязным подолом…

(«Лодзь»)

Страшный 1949-й обошел Полонскую стороной (второй раз повезло…). Жизнь проходила, проходила как во сне…

А может быть — заснешь…
И молодость приснится:
И полетишь, как птица, —
Как хорошо! Ну что ж…

А может быть, — уснешь
И страшное приснится:
Измученные лица
Друзей умерших… Что ж!..

(«А может быть — заснешь…»)

Следующая книга стихов вышла в 1960-м.

9. Проталины оттепели (1954–1966)

С «оттепелью» Елизавета Полонская обрела какое-то дыхание, зрение и слух ее не притупились. Среди послевоенных немало стихов о горечи потерь, но больше всего — о природе, людях, музыке, воспоминаниях. Это лирические стихи, в которых изредка сквозь откровенный привкус печали просвечивает сарказм. Каждое лето она проводит в полюбившейся ей Эстонии (в Эльве), дружит с Юрием Лотманом, ценит местных жителей — работящих, не болтливых и не любопытствующих. Конечно, сказать, что благодушно радуется жизни, не замечая ее несообразностей, будет неверно:

Никто тебя задеть не хочет.
Живи средь мира и покоя.
Но всё хлопочет, всё хлопочет
Громкокричатель над тобою.

И льются из него потоки
Речей о дружбе лучезарной,
Высокой мудрости уроки,
Обрывки пошлости вульгарной…

(«На отдыхе»)

Неравнодушная природа — вот чем чаще всего живы ее новые стихи, в чем она находит утешение, и еще — дети:

Люблю их бесконечные вопросы,
И дерзкие, смешные возраженья,
И ненависть старинную к доносу,
И к ябеде исконное презренье.

Об этом я и не обмолвлюсь внуку.
Пускай растет со сверстниками вместе,
Пусть жизненную познает науку
И честью дорожит, страшась бесчестья.

(«Люблю тетрадь “с косыми в три линейки”…»)

Иногда Полонская выбирается в Москву, где навещает Эренбурга, приезжает в Переделкино, где живут Серапионы — Тихонов, Вс. Иванов, Федин, Каверин… — как далеко ушла молодость, какие разные дороги легли перед «братьями»…

Я разлюбила то, что было мило,
А полюбить презренное не в силах.
Мне говорят: дороги третьей нет,
Но не хочу покинуть белый свет!

(«Я разлюбила то, что было мило…»)

В 1957-м в Переделкино она тяжело заболела. «Милая Лиза, твоя болезнь меня очень взволновала. Я обрадовался, когда мне сказали, что тебе лучше, — написал ей Эренбург. — Пожалуйста, помни, что наше поколение должно быть крепким…»[90].

В 1960–1965 годах с большим интересом читала его мемуары «Люди, годы, жизнь» и сама начала писать о пережитом. Писала легко, без заранее очерченного плана, писала о том (и о тех), о чем хотелось писать, хотя «муза цензуры» и стояла за спиной, сопела… Лотман напечатал в Тарту главу Полонской о Зощенко (в Москве или Ленинграде это было невозможно); публикация стала событием в литературном мире…

В 1965-м умер брат, проживший всю жизнь рядом с нею.

Лишь книги ты еще любил на свете,
И были радостью тебе чужие дети.
Ты ничего не ставил выше чести.
Горжусь, что я была твоей сестрой…

(«Брату»)

Сознание ее порой погружалось в миры апокалиптические:

Мы ляжем спать спокойно, безмятежно,
Проснемся утром, в светлый день веселый,
В день гибели грядущей неизбежной,
Среди развалин, в мире катастроф.
Увидим жизнь бессмысленной и голой,
И не услышим ни людей, ни строф…

(«Напудрены снегами все деревья…»)