В районной чайной мухи кружат.Ленивый шум. Блаженный чад.Над пеной, рвущейся из кружек,два посетителя молчат.Не то, что все уже сказали,а как об этом говорить?Смущенно обходя глазамипредупрежденье «не курить»,закуривают, как по знаку,в цветы бумажные дымят. —Минут за десять их, однако,сумел списать военкомат!Без медкомиссии впервые,полсотни лет — клади билет.Пришли запаса рядовые,ушли — в архивах только след.Перелистав их службу длинную,ни шагу, видно, без чернил,сам писарь — с генеральской миною —кудрявый росчерк сотворил.Оно, конечно, по уставуи никаких таких обид.Но то ли пиво хуже стало,или осколок бередит, —поводят сивыми усами,покачивают головой. —Их убивали на Хасане,под Выборгом и под Москвой,они вставали, воевали,и номера своих частейзабыть уже теперь едва лиим до последней из смертей!Не их вина, что не сложилидосрочно головы они,и век солдатский пережили —знай, только сей и борони,да слушай журавлей над пожнями…ругай жену… расти внучат…В дыму, над кружками порожнимидва посетителя молчат.
192. Засуха
Ругались люди, и молчали,и пили квас на холоду,и односложно отвечалина шутки дачника в саду.Петух раздумывал, запеть ли,и мертвые крутили петлистрижи у солнца на виду.Пыль исходила от земли,как пар из трещин каравая.Злорадно руки потирая,Всех без разбора мухи жгли.И наступала ночь. И дачникподушки нес на сеновал.Что говорить, не из удачныхпопалось лето! Он зевал.Чего уж там: по перелескампоганки тощие одни,и не клюёт… За днями дни —валяйся где-нибудь в тени,и даже разговора не с кемзатеять, кроме ребятни…Зевал, ворочался — и, ногуосвободив от простыни,сном забывался понемногу.Над ним огромные поляобманным полыхали светом.Несло болотом перегретым.Он спал, губами шевеля,и, руки барственно отбросив,не слышал шороха вдали:сухие зерна из колосьевне выпадали, а теклина лоно каменной землипод запрокинувшимся небом…Ему-то что! Он будет с хлебом.