Стихотворения и поэмы

Я с обеда для сестрина мальчика
Граммов сто отолью киселю,
У меня ж ни кола ни калачика,
Я с начальством харчи не делю…

И снова поражаешься смысловой емкости его песен. Из этих строк понятно, что сестра шофера мать-одиночка, что она не в силах прокормить своего единственного ребенка, что даже то, что чуть выше в этом монологе названо «больничным говном», для этого ребенка — лакомство, что и сам шофер — такой же нищий, хотя и служит «большому начальничку»…

* * *

Галич получил инвалидность второй группы, которая обеспечивала его пенсией… в 60 рублей. Елена Боннэр как-то сказала о нем: «В какой-то момент талант становится сильнее инстинкта самосохранения». А вот объяснение самого Галича: «Мне все-таки было уже под 50. Я уже все видел. Я уже был благополучным драматургом, благополучным советским холуем. Я и понял, что так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду». (На вечере поэтов. Париж 1976.)

О том же писал Е. Евтушенко:

«Стоило Галичу запеть, то есть стоило ему позволить себе быть самим собой, как из преуспевающего, вполне приемлемого бюрократией "драмодела" он превратился в нежелательную личность.

Галич был одним из тех людей, которые всем сердцем поверили, что с XX съезда партии начинается новая эра — эра совести, эра гласности. Когда "оттепель" была подморожена, такие люди уже не могли жить по-прежнему, в отличие от оппортунистов, ловко изгибавшихся "вместе с генеральной линией", как гласит одна грустная шутка. Совесть опять становилась ненужной, а вместе с ней и ее обладатели»[33].

Из титров кино срочно вырезали имя Галича, договоры с ним разрывали, минимальную пенсию по инвалидности — и ту отобрали. Но вдруг на его имя стали по почте приходить анонимные денежные переводы по 100 рублей. Позднее выяснилось, что эти деньги ему присылали ученые — Капица, Лебедев и другие. Казначеем этой черной кассы была Алиса Григорьевна Лебедева.

Наконец, когда Галич получил приглашение в Норвегию руководить семинаром по творчеству Станиславского, визы ему в ОВИРе не дали, а предложили уехать навсегда: «Меня вызвали в КГБ и сообщили о том, что я никогда не выеду из страны с советским паспортом, не имею права. Так сказать, человек, который уже так клевещет и ведет такую враждебную деятельность внутри страны, не может быть выпущен за рубеж как представитель СССР. Мне предложили выйти из гражданства и тогда подать заявление. Лишь в этом случае мне будет разрешено покинуть страну. Я сделал это далеко не сразу, наверное, месяцев через семь после этого. Я думал и нервничал, сходил с ума. И я понял, что меня вынуждают к этому, делают все возможное, чтобы я решился на этот шаг…» (Радиопередача из цикла «У микрофона Галич», радио «Свобода», 1975 г.).

Многое угнетало, многое смертельно надоело… Раздражал теперь даже давний выход на Западе книги его стихов «А. Галич. Песни» с перевранными текстами, куда по неосведомленности редактора (Е. Р. Романова[34]) были включены и стихи Юза Алешковского, приписанные Галичу… «Эту книгу, кстати, я вообще своей не считал и не считаю» — говорил позднее поэт на нескольких выступлениях (в том числе во Франкфурте в присутствии ее редактора).

В Серебряном бору в Москве летом 1973 года Галич написал один из своих шедевров — трагическую и гротескную маленькую поэму «Письмо в семнадцатый век». На тесном пространстве в сотню строк соседствуют глубокий лиризм и хлесткая памфлет-ность, двадцатый век с его пошлыми «светилами из светил» и семнадцатый, символизированный Прекрасной Дамой — «красоткой с картины Вермеера». Причудливое переплетение мира «обитателей государственных дач, «кому молебен благодарственный / я б так охотно посвятил», и мира идеальной красоты века за три до нас…

Я славлю упавшее в землю зерно
И мудрость огня.
За все, что мне скрыть от людей не дано —
Простите меня!

Один из главных мотивов поэмы — стыд за свое время и свою страну.

В 1974 году поэта наконец вынудили покинуть Советский Союз, причем только по израильской визе. 20 июня Галичу выдали документы для выезда.

О, только б сквозь черный провал рубежа,
Из скуки оков,
Теперь я решился, моя госпожа,
Вы только дождитесь меня, госпожа,
Вы только простите меня, госпожа
Во веки веков!

(«Письмо в семнадцатый век», ранний вариант, зафиксированный в некоторых магнитофонных записях)