Стихотворения и поэмы

Однажды в Мюнхене за обедом в «кантине» радиостанции он рассказал мне и еще двум сотрудникам радио о своей недавней поездке в Израиль, куда его пригласили с концертами. Первый концерт организовал один старый, бывалый импресарио, повидавший немало знаменитостей на своем веку. Григорий Свир-ский замечательно пересказывает эту устную новеллу в статье «Мой Галич»[37]:

«Вышел я на авансцену, боковым зрением вижу, мой старик "на нерве". Крест — я там в лавочке "на дороге Христа" купил. Большой, почти патриарший, что ли. Надел перед выступлением, ну чтобы о вере вопросов в Израиле не задавали… Вера — это мое, интимное. Не для эстрады же! Крест что ли старика насторожил. Выглядывает из-за бокового занавеса. По-русски он ни бельмеса… Поверил слуху, что Галич — знаменитость, высокий класс. Я ударил по струнам гитары. Мой старик стал белее штукатурки. Понял: "Играть этот Галич не умеет…" Я запел "Облака плывут, облака". Он и вовсе показался из-за полотнища… В его глазах застыл ужас. Понял: "Петь он тоже не умеет…" Когда завершал "Облака", мой импресарио был на грани обморока. Высунулся на полкорпуса. Съежился. Несчастнее его человека я не видел… И тут зал вдруг взорвался бешеными аплодисментами, криками. Глаза старика выкатились от изумления. Он ничего не мог понять. Артист явно играть не умеет, петь не умеет, а зал ревет… Да, так я вот тут два стихотворения написал об этой поездке. Одно — до, другое — там». Здесь Галич имеет в виду стихотворения «Вечный транзит» и «Песок Израиля».

Как всегда у Галича, в этих стихах незначительный случай из жизни, бытовая сценка наполняются глубоким философским смыслом. Эмигранты, ожидающие в Риме американских виз, едут посмотреть на Венецию:

В каналах вода зелена нестерпимо,
И ветер с лагуны пронзительно сер.
— Вы, братцы, из Рима?
— Из Рима, вестимо!
— А я из-под Орши — сказал гондольер…

А во втором стихотворении поэт увидел и в двух строках создал запоминающийся образ Израиля, вечной земли, в которой сошлись все времена, потому что — «из всех песочных часов на свете / кто-то сюда веками свозил песок…»

* * *

Через некоторое время Галич с повышением в должности был переведен в Париж и стал заведовать всей культурной программой радиостанции. Интересно, что этот его переезд, о котором он сам просил (и его просьба тут же была удовлетворена директором «Свободы» Ф. Рональдсом), в советской печати был истолкован как «ссылка» в Париж из Мюнхена! Дескать, не справился Галич с делами, вот его и сослали заведовать всеми культурными программами радио «Свобода»[38].

Мы с В. Некрасовым на второй день после приезда Галича в Париж провожали его из редакции «Континента» пешком на другой берег Сены в помещение радио. «И щуку бросили в реку», — сказал Галич, войдя в свой новый кабинет на улице Рапп[39]. «А как тебе название улицы?», — спросил Некрасов. «Да, не очень подходяще!» — засмеялся Галич.

Минут через десять директор парижского филиала «Свободы» Виктор Владимирович Ризер (Шиманский) вызвал из студии нашего режиссера и тонмейстера, бывшего питерского актера Анатолия Шагиняна, и повел нас четверых в бретонский ресторан на той же улице Рапп — отпраздновать прибытие Галича.

До самой своей гибели в декабре 1977 года Галич был редактором всех моих передач. Горжусь тем, что мы в соавторстве с ним сделали несколько больших радиопрограмм. Особенно люблю нашу тридцатиминутную композицию «Париж в русской поэзии». Мы оба читали стихи поэтов разных времен, рассказывали о них и о Париже, Галич пел. Вел эту передачу, как и все другие такого рода передачи, Анатолий Шагинян.

Все эти парижские годы Галича мы встречались, как минимум, раз в неделю в редакции радио, время от времени у него дома, иногда в редакции «Континента», или двумя этажами ниже, в квартире у Максимова.

В Париже Галич написал одну из самых своих значительных вещей — к сожалению, до сих пор не оцененную критикой поэму «Осенние прогулки». Эта последняя крупная вещь Галича заслуживает особого разговора.

Поэма — превосходный образец жанра «опера нищих». В соответствии с традицией, идущей еще из семнадцатого столетия от Джона Гея и продолженной Робертом Бернсом, Бертольдом Брехтом и Вацлавом Гавелом, Галич выпустил на сцену ленинградского шалмана (вместо традиционной таверны) персонажи из разных классов советского общества. И все они, от спившегося работяги до «действительного члена» КПСС, заговорили, запели, закричали, поэма пронизана их смехом и горем, позором и яростью…