Стихотворения и поэмы

И ритмы в этих строфах у Галича предельно нагружены смыслом, вызывают неожиданные ассоциации. Если вслушаться, через густой жаргон прорываются ритмы вагнеровского «полёта валькирий»[10]. Лексика демонстративно просторечна, а мелодия и ритм идут от высокой классики. Какой обогащающий, какой несущий бездну ассоциаций контраст! А вот рефрен предельно гармоничен. В нем лексический ряд не противоречит ритмическому, и мелодия сразу узнается: «Аве Мария…». Это усиливается звуковой, приглушенно колокольной доминантой: «Ах, как ныли ноги у Мадонны…». Если же присмотреться еще и к проступающему за мелодией смысловому ряду, то обнаружится, что сюжетно и изобразительно финал поэмы восходит к знаменитому православному византийскому апокрифу «Хожденье Богородицы по мукам», тогда как музыкально «Аве Мария» — песнопение сугубо католическое…

Но присмотримся повнимательней к поэме с самого ее начала. В первой главе переплетаются два несовместимых лексически-стилевых потока. Перемешаны, как это бывало у Б. Брехта или Е. Шварца, сами времена, века, их значащие приметы и детали. И потому, когда подпаски «ворвались» в вертеп, то анахронизм «загремели на пятнадцать суток / Поддавшие не вовремя волхвы» удваивает свою резкость за счет предельной стилистической нелепости фразы. Вся первая глава выдержана в постоянном напряжении двух несовместимых языковых потоков: «римский опер» и его слова «колитесь, гады!», обращенные к трем волхвам, и тут же — отдаленный звон колоколов, который слышится за тонко аллитерирующими и ассонирующими строками:

И Матерь Божья наблюдала немо,
Как в каменное небо Вифлеема
Всходила Благовещенья звезда…[11]

Потом — контрапунктно — вдруг возникает смена ритма. Является как будто вовсе неуместная цыганская мелодия, сопровождаемая дьявольским смешком. А на нее ложатся образы из Апокалипсиса.

Стало зябко, зябко, зябко,
И в предчувствии конца
Закудахтала козявка,
Волк заблеял, как овца…

Этот внезапный переход классической секстины в цыганщину, эта постоянное чередование высокого стиля с современным разговорным языком, этот хаос анахронизмов — все подготавливает кульминационное появление «главного анахронизма» всей поэмы — «кавказских сапог». И тогда-то

…Разом потерявшие значенье,
Столетья, лихолетья и мгновенья
Сомкнулись в безначальное кольцо…

Здесь опять очевидна апокалиптическая ассоциация: «И времени больше не будет». Да и сам монолог Сталина, наложенный на пляшущую цыганскую мелодию — какой-то фарсовый и жуткий.

Вторая глава называется «Клятва вождя» — Клятва эта звучит не над умершим Лениным, а над только что рожденным Христом и сопровождается «сталинской» версией Евангелия. Чеканные строки невольно вызывают в памяти лермонтовское «Выхожу один я на дорогу». (И в исполнении автора здесь всегда возникала чистая деклахмация без намека на мелодию: этого он никогда не пел!). Дело не только в пятистопном хорее, есть и определенные смысловые ассоциации.

Выхожу один я на дорогу…

и —

Душ ловец, Ты вышел на рассвете…

Или полные хвастливой надежды слова:

Если ж я умру, — что может статься, —
Вечным будет царствие мое! —

чуть ли не гротескно откликающиеся на строки:

Но не тем холодным сном могилы,
Я б хотел навеки так уснуть…

Логическая последовательность образов в обоих стихотворениях совпадает.

Третья глава «Подмосковная ночь» сразу захватывает своей мелодией… Да это же «жестокие» полублатные песни: «Так по камушкам, по кирпичикам / разобрали наш старый завод…» Или, может быть: «Как на кладбище митрофановском / Отец дочку зарезал свою…»

Будто кто-то струну басовую
Тронул пальцем и ка-анул прочь,
Что же делать ему в бессонную,
В одинокую э-эту ночь?

Несмотря на различия в четных строках, ритм «Кирпичиков» сразу опознается, становится частью содержания.

Сочетание заунывной мелодии с колокольным звоном где-то вдали, звоном «неприказанным, неположенным», заставляет бывшего семинариста, забывшего и самые слова молитв, обратиться к молитве. И это сопровождается столь же странной, «неположенной» сменой ритмов: старинный блатной русский мотив вдруг сменяется резким джазовым, напоминающим о «Сан-Луи блюзе»:

О, дай мне, дай же — не кровь, вино…
Забыл, как дальше… Но всё равно…

И, как в кино, резкая смена кадра после оборванной на полуслове кульминации. Теперь (четвертая глава) это не цыганская мелодия вообще, а «Венгерка» Аполлона Григорьева, великого знатока и даже в какой-то мере создателя всей русской цыганщины: