Стихотворения и поэмы

Над Иорданом плакучая ива склонилась,
Плачет о юности, что на веку ей приснилась.
Юность Христа затерялась в Божественной мгле
И не оставила явных следов на земле.
Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу!
Звёзды сияют, и каждая молится Богу.
Перекликаются птицы в благой тишине.
Отрок тринадцати лет улыбнулся во сне.
Отроку снится: он — Бог, он — Сиянье сияний,
Он — Красота красоты, он — Зиянье зияний.
Он может всё… Он не может почти ничего!
Он — человек, плоть зыбучая мира сего.
Тяга земли, как железо в крови, его держит.
Солнце в тумане. Божественный сон еле брезжит.
Отрок очнулся, как муха в глухом янтаре.
В доме тревога. Иосиф на смертном одре.
Чует страдалец: земля раскрывает объятья.
Рядом Мария, Христос и библейские братья:
Бледные отпрыски древних высоких кровей.
Чует Иосиф: уходит душа из ноздрей.
Жизнью своей дорожа, он боится расплаты.
Взгляд устремил на Христа, словно пламень косматый.
— Я умираю… За что? За кого? За тебя?
— Ты не умрёшь за Меня, ты умрёшь за себя!
Молвил Христос. И старик, пожелтев от печали,
Долго молчал. Все стояли и тоже молчали.
— Кто ты и что ты? — Иосиф спросил наконец. —
Матери даже неведомо, кто твой отец.
Ты — сирота, хоть и рос под моею рукою.
Я называл тебя сыном, забывшись порою.
Часто мне спать не давала, как нежить в ночи,
Тайна благого семейства… Мария, молчи! —
Мать, как зарница небесная, затрепетала.
— Не богохульствуй, Иосиф! — она прошептала,
И продолжала беззвучно шептать и шептать:
— Кто бы ты ни был, сынок, я всегда твоя мать… —
Шепот по воздуху плавал, как пух, невесомо,
Но отдавался в Христе пуще всякого грома.
— Мати, молчи! — вспыхнул голос его и потух.
Мать замолчала. И братья молчали вокруг…
«Бредил ли он?..» — размышляли библейские братья,
Тело отца отпуская в земные объятья.
Глухо об этом скрипела вселенская ось
И завывали пещеры, пустые насквозь.
Глухо псалмы распевали пещеры Кумрана,
Только о том прокуратору знать ещё рано.

Римская спесь на державную ногу тверда.

Понтий Пилат был спесивым и твёрдым всегда.
Службу тянул на Востоке покамест как всадник,
Патрицианской сандалии стоптанный задник.
Тайный лазутчик донёс, что бродячий зилот,
Некий Варавва, в пустыне смущает народ.
Речи пустые ведёт о каком-то Мессии,
Злобно при этом бросая угрозы косые:
«Мир, трепещи! Твоё золото в наших руках!..»
Рим не трепещет. Он знает, что делать и как!
Понтий Пилат разумел своё место и время,
А посему был решителен. — Конница, в стремя!

Каждый пророк золотыми словами богат.

Рыжий Варавва словами слегка рыжеват.
Но под его болтовню о Мессии грядущем
Двое подручных в толпе промышляли о сущем.
Отрок в четырнадцать лет на кочевье глухом
Слушал пророка, но думал совсем о другом.
— Это пустое! — он молвил в небесной тревоге.
— Это мне снится! — и двинулся прочь по дороге.
Трепет пустыни в его отозвался груди.
Облако пыли — и всадник Пилат впереди.
Топот всё громче, и вот вся пустыня трепещет.
Всадник всё ближе, и солнце на всаднике блещет.
Всадник всё выше, и поднял коня на дыбы:
Лунами в небе сверкнули копыта судьбы.
— Мальчик, беги! — крикнул всадник. И мимо, и мимо
С гиком промчалась железная конница Рима.
Отрок остался на месте молитву шептать.
Конница стала толпу и пророка топтать.
Травы горючей пустыни расти перестали.
Кони, и люди, и солнце, и месяц устали,
Боги устали… Пора возвращаться назад.
Бросил Пилат на прощанье рассеянный взгляд
И проронил, забывая побоище разом:
— Кончено дело! Пора приниматься за разум…—
Отрок остался один. Всё в пустыне мертво.
Облако пыли от конницы скрыло его.
Где-то пугливо всплакнула забытая птаха.
Он обошёл безответное лежбище праха.
Жертвы двойного обмана молчали пред ним,
Жертвы воров и закона, чей мир стал иным.
Он прокусил свой мизинец, и каплей кровавой
Он оросил то, что было недавно Вараввой.
Ожил Варавва и долго себя осязал
Ловкими пальцами вора. Вскочил и сказал:
— Смерть мне приснилась. Воистину я не покойник! —
Отрок спросил: — А ты веришь в Мессию, разбойник?
Тот усмехнулся и, руку на грудь положив,
Твёрдо ответил: — Я верю тому, что я жив,
Даже тому, что есть ты и что мы человеки.
Как тебя звать? — Иисус. — Я запомню навеки
Имя твоё. Может быть… — он вздохнул и побрёл
Вдаль по дороге, но счастья нигде не обрёл.
Отроку мнилось, что явится в мир преходящий
Новый пророк и что этот пророк — настоящий.
Глухо об этом скрипела вселенская ось
И завывали пещеры, пустые насквозь.

Тайна Мегиддо зарыта в былом и грядущем,

Но иногда открывается мимо идущим.
Город мерцал и манил, как видение в зной.
Отрок пятнадцати лет проходил стороной.
С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель,
С левой руки дух лукавый, его искуситель.
Тёмная трещина слева его обошла
И зазияла, и плотным огнём обожгла.
Тридцать три века наружу взошли из забвенья
И населили идущее мимо мгновенье.
Тридцать три века, шагая на месте, прошли.
Тридцать три искры насквозь этот город прожгли.
Солнце Египта сражалось с луной Вавилона.
Пыль и цари осаждали врата Соломона.
Вдовы от страха шарахались тени своей.
В знойной пустыне годами снежил суховей.
Горы от ужаса падали в Мёртвое море.
Камень крошило паденье, как нищего — горе.
Лаяла нежить. Как волк, завывала овца.
Зверь не скрывался и сам выбегал на ловца.
Гордая юность в сердцах восклицала средь битвы:
«Смерть от оружья прекрасней вечерней молитвы!»
Плавало солнце, как жертва в священной крови.
Поле сраженья парило, как ложе любви.
Справа налево зловещая птица срывалась.
В плоть наизнанку душа на земле одевалась.
Рана Мегиддо зияла седой глубиной.
Мир безнадёжно застрял в этой ране ногой.
Плачь, сирота, как озябший кулик на болоте!
Плачь и молись, как стрела на последнем излёте!
С чёрными маками путал прохожий не раз
Чёрные раны пустых человеческих глаз.
Мёртвые руки хватали Христа за одежды,
Мёртвые зраки ловили в нём искру надежды.
«Важно ли это? — он молвил, идя стороной… —
Битвы земные чреваты небесной войной,
Люди с оружьем выходят из женского лона
И направляются в сторону Армагеддона…»
Грозно об этом скрипела вселенская ось
И завывали пещеры, пустые насквозь.

Бывший наёмник, в душе проклиная дорогу,

Шёл на Дамаск и хромал на военную ногу.
Старый бродяга, он ветром и дымом пропах,
В цапких репьях, как святая святых в черепах.
Сабельный шрам на щеке багровел неизменно,
И на губах выступала кровавая пена.
Он побирался, войну обходя стороной,
В узкие двери стучался разбитой ногой.
Смирный народ не любил незнакомого шума.
— Кто там стучится? — Война! — отвечал он угрюмо.
Бедный народ подавал, дорожа тишиной.
Мир подавал: он хотел рассчитаться с войной.
Нищий бродяга ни разу не вспомнил о Боге,
Шёл на Дамаск и хромал, словно пыль на дороге.
В тихой глуши он заметил Христа невзначай.
— Мир тебе, юность! А мне что-нибудь да подай!..—
Скошенный шрам багровел на щеке очевидно:
Кровная заповедь тень свою бросила, видно.
Юный Христос разглядел его рваную суть:
— Мир ни при чём. А тебе я подам что-нибудь.
Видно, забыл ты, сражаясь в крови по колено,
Что на земле людям жить подобает смиренно.
Вера твоя захромала в кровавом бою.
Жаль мне тебя и скрипучую веру твою…—
Выбрал дубок и тесал от корней до макушки —
Подал костыль, отряхая последние стружки.
— Это тебе на постылые ночи и дни.
Путь твой далёк. Но не дальше идущей ступни.—
Вспомнил бродяга свой путь и залился слезами,
А подаянье отметил такими словами:
— Есть чем поправить мою подорожную стать!
Есть чем в пустыне тоску и гиен отгонять!..—
Голос в пустыне звучал одиноко и сиро,
Это скрипела военная косточка мира.

Жизнь в Назарете стоит, как в колодце вода.

Вкус этой жизни никто не ценил никогда.
Северный житель снаружи похож на еврея,
Произношенье всегда выдает назарея:
Так жар и пот выдают нутряную болезнь,
Иль трагедийные хоры — козлиную песнь.
Как говорили бывалые люди на свете:
Кроме худого, что доброго есть в Назарете?
Слава о юноше, словно павлин поутру,
Резко кричала. Она не пришлась ко двору.
Вышел из дому Христос и увидел в тревоге:
Ветер опавшие листья метет по дороге.
Вышел из дому Христос и услышал с тоской:
Люди о нём толковали за чашей мирской:
«Встанет как столп, а в глазах его что-то играет.
Смотрит — не смотрит, а душу насквозь пробирает.
Кто он такой?..» И открыл на прощанье Христос,
Кто он такой… Но слова его ветер унёс.
Люди слыхали, как листья по ветру свистели.
Больше они расслыхать ничего не успели.
Люди видали, как пыль оседала вдали.
Больше они разглядеть ничего не смогли.
В серые дни, в непроглядные долгие ночи
Бедная матерь проплакала ясные очи.
Вспомнила мать, как волхвы ей шепнули тайком:
«Красное солнышко скажется только потом».
Мать напевала свою безответную песню,
И растекалась она по всему поднебесью.