Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Но недолго продолжалось это идиотское спокойствие. Откуда ни возьмись налетела минута просветления. Ривке вдруг ясно стало, в какую бездонную пропасть толкнула она своего сына; ей вдруг представилось, как ее сын подкрадывается с горящей паклей к высокому темному зданию, которое он поджигает, убегает, его ловят, бьют, заковывают в кандалы, бросают в какое-то глубокое-глубокое сырое подземелье… И она в страшном отчаянии схватилась руками за *голову и, начав рвать на себе волосы, вскрикнула:

— Сын мой! Сын мой! Вернись!

Но Готлиб был уже далеко и не вернулся.

XIX

И снова побратимы собрались на совет в избе Матия.

Словно с креста снятые, сходились они; словно разбитые, сидели они на скамейках с опущенными глазами, не смея взглянуть друг на друга, будто это они были виновны в несчастье, постигшем рабочую массу. Л всех больше поддался горю Бенедя. По его впалым, помутившимся глазам, по его пожелтевшему, почти зеленому лицу, по его согбенной, надломленной фигуре, по бессильно повисшим рукам видно было, что вся его жизненная сила подорвана, что улыбка больше не появится на этих увядших устах, что он живет уже чужой, кем-то одолженной ему жизнью, что рабочее горе убило, раздавило его. Сколько он пережил за эти два дня! С какой болью вырывал он из своего сердца одну за другой золотые надежды! Первая минута, когда они с Матием увидели, что дверь не заперта, и затем, будто влекомые какой-то зловещей рукой, убедились, что ящика нет, — эта первая минута была самой тяжелой, самой страшной минутой в его жизни. Все силы разом покинули его, тело застыло, память погасла, он стоял, скрючившись, и не мог пошевельнуться. Лишь понемногу вернулось к нему сознание, чтобы принести еще более тяжелые мучения. Что скажут рабочие? Что скажут побратимы? Не возникнет ли у них мысль, что они, подкупленные предпринимателями, отдали им кассу? Эта страшная мысль огнем жгла его сердце. «И это совсем просто, — шептал ему какой-то злорадный, упрямый голос: — ведь нас двое в доме, взлома нет никакого, следов никаких. Дело ясное — сундучок взяли при нас и с нашего ведома! И я — предатель! Я, который всю свою жизнь, всю свою душу вложил в это дело, — разве я мог бы стать причастным к его гибели!..» И хотя в тот же день Мортко громко и со смехом признался в присутствии Матия и других рабочих, что это он выкрал кассу, что она находится сейчас в гораздо большей безопасности у Германа и что «кто хочет на меня идти жаловаться, тот сам попадет в яму за недозволенные сборы», от этого признания Бенеде не стало легче.

Мысль его находила все новые и новые тернии, которыми снова и снова терзала свои собственные кровавые раны. Кто видел Бенедю во время рабочей забастовки — энергичного, неутомимого, радостного, всегда сосредоточенного и всегда готового помогать другим, вдохновлять и ободрять, и кто видел его теперь — жалкого, сгорбившегося, дрожащего, — тот подумал бы, что это другой человек или что он перенес тяжелую болезнь. И Бенедя действительно переживал тяжелый недуг, от которого — он сам это видел — исцеленья для него не было.

Не меньше поддались горю и другие побратимы, особенно Матий и Стасюра. Только братья Басарабы не изменились и, казалось, не очень горевали. И посмотрите-ка, больше того: на их лицах светилось нечто вроде тайной радости, словно вот, наконец, исполнилось то, чего они давно ожидали.

— Что же, побратимы, — сказал Андрусь после минуты тяжелого молчания, — наш красный сон окончился, разбудили нас!

Никто не отозвался на эти слова.

— Что печалиться, братья! — заговорил снова Андрусь, и голос его становился все более мягким. — Печаль не поможет. Что с возу упало, то пропало, и оно, верьте мне, должно было так случиться! От наших предпринимателей таким путем ничего не добьешься, я это с самого начала говорил. Не такой они народ, чтобы с ними можно было что-нибудь сделать по-хорошему. Так или иначе, то, что произошло несколько дней назад, — великое дело! А пакость эту они не теперь, так в четверг все равно сделали бы. Нечего нам теперь и думать о том, чтобы поступать с ними так, как мы поступали до сих пор!

— Так что же делать? — не то проговорил, не то простонал Бенедя. — Неужто опустить совсем руки и сдаться на их милость?

— Her и еще раз нет! — живо подхватил Андрусь. — Нет, побратимы, наша война с богачами только начинается. То, что было до сих пор, — это забава, шутка. Теперь нас ждет настоящий, великий, горячий бой!

В словах Андруся было столько силы, столько огня и энергии, что все невольно взглянули на него.

— Да, теперь мы должны показать, что и предприниматели рано смеются над нами, что Борислав — это все-таки мы, рабочий народ! Теперь мы увидели, что по-хорошему с ними воевать нельзя, попробуем же по-иному!

— Мы и до сих пор, Андрусь, не… не совсем по-хорошему воевали. Они лишь отплатили нам зуб за зуб.

В этих словах, полных муки, звучал такой острый и глубокий укор, что Сень Басараб, который, потягивая трубку, сидел у порога, вскочил с места и шагнул к Бенеде.