Стихотворения. Поэмы

Рыцарское время доблести суровой!
Северным сияньем ты отполыхало.
Жаром вдохновенья озарю я снова
Родину героев старого закала,
Где царем вздымался дуб отваги смелой
И цветком любви царица роза рдела.

Двести лет назад Дёрдь Ракоци с войсками

В Венгрию пришел за дело веры биться.
В Гёмёрских горах за темными лесами
Крепости Мурань он увидал бойницы.
К самым облакам забравшись на высоты,
Замок ждал его, открыв ему ворота.

Бетлева вдова, краса Мария Сечи

Вышла к Ракоци, сказав гостеприимно:
«Здравствуй, храбрый сын Эрдея, рада встрече,
Уваженье наше, видимо, взаимно.
Делу одному мы посвятили сердце,
Руку дай, пожму тебе, единоверцу.

Вот моя рука, дай мне свою спокойно.

В поводах к тому у нас нет недостатка.
Муж мой и отец вели со славой войны,
Да и я сама — неробкого десятка.
Так-то, Дёрдь. Теперь мы связаны судьбою.
Недруги, друзья у нас одни с тобою».

Ракоци Марии выделил охрану

И пустился с войском дальше в путь-дорогу.
Он считал, что если враг придет нежданно,
Неприступны склоны горного отрога.
За черту громов ушла Мурань на круче,
Молнии топча и попирая тучи.

И пришли войска на штурм твердыни дерзкой.

Вел их полководец Ференц Вешелени.
Подступив к Мурани с армией имперской,
Он дает гонцу такое порученье:
«Подымись в Мурань и, умысла не пряча,
Объяви им бой или потребуй сдачи».

В форт придя, гонец смущен явленьем странным:

Женщина выходит из-за бастиона.
«Я поговорить хотел бы с капитаном».
«Говори, я здесь начальник обороны».
Стал в тупик гонец и смотрит на Марию.
Воина такого видел он впервые.

Победив смущенье, говорит, однако:

«Отвори добром ворота, а иначе
Силой их взломаем, бросившись в атаку.
Что мне передать? Согласна ль ты на сдачу?»
Гордо улыбнулась, не моргнувши глазом,
Сечи и гонцу ответила отказом.

Рассказал гонец, когда пришел обратно,

О переговорах. Слушал Вешелени
И не знал, что думать. Было непонятно,
Сердце или ум задело донесенье.
Тучей он смотрел, в тревоге незнакомой,
И метал такие молнии и громы:

«Только этих лавров мне недоставало —

Пушки наводить на чепчики и кички!
Наступлю ногой на кончик покрывала,
Голову с тебя сорву я с непривычки!
В кладовой ли пусто у тебя, чертовка,
Что пришлось на саблю променять шумовку?

Слава ли моя сюда не долетела,

Что она со мною связываться смеет?
Завтра ведь заря от грохота обстрела,
Вспыхнуть не успев, смертельно побледнеет!
А к восходу солнца на обломках зданья
Трубку разожгу я головней Мурани.

Женщина в доспехах! Странное явленье!

Как мужчина в юбке или же в корсете.
Я об амазонках слышал измышленья,
Значит, в самом деле есть они на свете?
По словам гонца она к тому ж красива?
Надо непременно посмотреть на диво».

Время шло лениво, долго, безысходно.

Как сороки треск и ворона галденье,
Спорили в душе его поочередно
Демон любопытства и желанье мщенья.
Ночь прошла. Светает. Будет загляденье
Наблюдать зарю с развалин укрепленья!

Вот и сам рассвет на звонкой колеснице

Словно победитель катит по долине.
На плечах багряный ментик шевелится,
В шапке светится звездой перо павлинье.
Он зарезал ночь, снял голову с казненной
И забрызгал кровью полог небосклона.

А ряды тумана из обоза ночи

Бросились бежать и быстро поредели.
Разметенной мглы разрозненные клочья
Спрятались внизу, на самом дне ущелья.
Как бы удавившись с горя и позора,
Всюду вис туман на соснах косогора.

Чу! В Мурани трубят сбор, гремят оружьем,

Видя, что снаружи враг пришел в движенье.
«В бой, друзья! Примером храбрости послужим!» —
Раздается слово воодушевленья.
Зов Марии льется жаворонка трелью,
Звонко отдаваясь в глубине ущелья.

Бесновался конь под ней разгоряченный,

Удила грызя и фыркая все время.
Всадница бряцала саблей золоченой
В панцире стальном, в стальном блестящем шлеме.
Панцирь, сабля, шлем отсвечивали резко,
Но в глазах Марии было больше блеска.

Люди позади лихого командира

Ждали, чтоб завыли вражьих пушек глотки.
Как цепные псы, оскалились мортиры,
Глядя с ближних гор на замок посередке.
И, однако, вместо пушечного грома
Входит в замок новый вестник незнакомый.

Он — красы мадьярской лучшее наследье,

И его глаза, как факелы отваги,
Светят по дороге к смерти иль победе.
Вот он поднял их и стал белей бумаги.
Перед ним Мария. Кровь с лица мгновенно
Скрылась в угол сердца самый сокровенный.

Он стоял пред ней, соображая туго,

Сам без языка, как колокол разбитый.
Все сочли, что он молчит от перепуга,
Лишь одной Марии было все открыто.
Женщина всегда прочтет в душе мужчины,
В чем ее красы пленительность повинна.

Прелестью своей гордясь и торжествуя,

Что она бедняге голову вскружила,
Всадница к гонцу подъехала вплотную
И улыбкой край зубов полуоткрыла.
Конь одним прыжком осилил расстоянье.
И тогда гонец с трудом прервал молчанье.

«Госпожа! — сказал он. — Мой начальник снова

Предлагает сдаться. Вдумайся серьезно.
Всякий, кто сперва не слушается зова,
Кается, когда раскаиваться поздно.
Грозны наши пушки. Видишь их свирепость?
Львы дохнут огнем и сдунут вашу крепость».

«Поблагодари сердечно полководца, —

Молвила Мария, — но пускай он знает,
Что у нас решили до конца бороться,
И напрасно нас он предостерегает.
Знай, у наших ног в исходе передряги
Лягут ваши львы, как мирные дворняги.

Замок на скале, и укреплен неплохо,

Но, не будь и этих башен из гранита,
Руки и мечи до рокового вздоха,
До последней капли крови нам защита».
Хлопнувши рукой по сабле золоченой,
Кончила Мария воодушевленно:

«С богом! Приходите. Дрогнут наши стены,

Сами мы тогда подымемся стеною.
Крепость может пасть, но храбрость неизменна.
И уж если мы умрем, то как герои.
Мы умрем, не видя, как потом над нами
Оттеснив наш стяг, взовьется ваше знамя».

На нее смотрел гонец в оцепененье,

И слова Марии пропадали даром.
Дух его пылал, как будет все творенье
В страшный Судный день охвачено пожаром.
Поклонился он, а может, без поклона
Удалился, прямо в сердце пораженный.

Юношу Мария провожала взглядом,

Сетуя, что с ним так мало говорила.
«Он бы до сих пор стоял со мною рядом,
Глядя на меня так пылко и уныло.
Больше бед наделать мог гонец несмелый,
Чем его начальник батареей целой».

Только у ворот опомнился насилу

Молодой гонец, позвал сторожевого,
Попросил в сторожку принести чернила
И присед черкнуть по делу два-три слова.
«Сплоховал я, брат, — сказал он, — в замке вашем,
Как гонец-осман пред королем Матьяшем.

Гаркнувши: «Султан привет шлет властелину!» —

Смолк он, и ни с места, стал балда балдою,
С языком отсохшим, так и я, дубина,
Только что стоял пред вашей госпожою.
Здесь есть все, что я забыл сказать в смущенье.
Передай письмо скорей по назначенью».

Сторож снес письмо. Верхом, как прежде, сидя,

В чтение письма Мария погрузилась.
Хорошо еще, что, бедная, при виде
Этих строк с коня на землю не свалилась!
Спешившись и внешне овладев собою,
Со двора она ушла в свои покои.

О, как не терпелось ей одной остаться!

Чуть к себе вошла, раздумывать не стала,
Панцирь свой сняла, чтоб лучше отдышаться,
Так теперь ее вооруженье жало.
Сердце билось с болью, прежде неизвестной,
Отшвырнула шлем, — ей в шлеме было тесно.

Если скинуть шлем и сбросить панцирь можно,

Надо ли, чтоб сабля на боку моталась?
И ее сняла Мария осторожно,
Точно на нее теперь взглянуть боялась.
Та, что обнаженной саблею махала,
С робостью теперь ее в ножнах держала.

Превратился Марс в Венеру. Шум прибоя

Переходит так в безветрия затишье.
На закате, после духоты и зноя
Солнце золотит остынувшие крыши.
И глаза, что прежде молнии метали,
Розы щек в росе счастливых слез купали.

Много раз прочла записку, раз за разом.

«Женщина, превыше всех! — она читала. —
Ум был у меня единственный, и разум
Я не уберег, и ты его украла.
Тысяча сердец зато ему замена,
Отдаю их все одной тебе, бесценной.

Надо увидаться до начала боя.

Может статься, я паду в его разгаре.
Умереть, пред тем не свидевшись с тобою,
Было б равносильно ада вечной каре.
Покажись хотя бы лишь на то мгновенье,
Сколько надо сердцу на одно биенье.

Укажи мне путь, какой тебе угодно.

Я к тебе пробьюсь чрез пламя преисподней,
На тебя взгляну и радостно, свободно
Смерть из рук твоих приму хотя б сегодня.
Свой ответ отправь Ференцу Вешелени
Это он к тебе являлся в укрепленье».

Вот письмо какими чувствами дышало.

Но не поддается вовсе описанью,
Что с Марией сталось, что обуревало
Всю ее при чтенье этого посланья.
Над душой промчалась буря грозовая,
Словно в море волны белые вздымая.

В этом море сердце, маленькая шлюпка,

Смело вдаль гребло сквозь волны и буруны.
Ах, оно везло в своей обшивке хрупкой
Целый мир надежд, сокровища подлунной.
Берег был далек, но цель уж засветилась.
Впрочем, все равно: она на все решилась.

«Напишу ему», — Мария прошептала.

Села, замечтавшись над пустой страницей,
Мысль из-под пера скользила, ускользала, —
Нет, она писать была не мастерица.
Наконец в своей растерянности шалой —
«В полночь будь у южной башни», — написала,

Сам не зная, как попав в свою палатку,

Лег в ней Вешелени на медвежью шкуру.
Жестким мех казался, постлан был негладко,
Вешелени встал и вышел злой и хмурый.
В поисках помягче постланной постели
Лег на голый камень в глубине ущелья.

Высилась скала как раз против Мурани.

Он в раздумье сел под сенью старой ели.
Снизу доносилось ручейка журчанье,
Птичек голоса над головой звенели.
Раньше он совсем не замечал их пенья,
А теперь впервые слушал в умиленье.

«Наконец нельзя так! — он вскричал с досадой. —

Я заворожен! Я только ею занят!
Мир завешен силой колдовского взгляда!
Занавес на всем, и тьма мой взор туманит.
В занавесе дырка проткнута иголкой,
Чтобы этой ведьмой любоваться в щелку.

Хороша, смела! Мы были б славной парой.

Схоронив жену, я горевал невольно,
Но пришел в себя я скоро от удара,
Так она была скучна и богомольна.
Лучше б до меня она пошла в монашки.
В браке состоять совсем не шло бедняжке.

О любовь, любовь! Нежданной гостьей чудной

Ты пришла ко мне. Сказать тебе спасибо
Иль проклясть, что кончен сои мой непробудный,
Что могла ты сдвинуть каменную глыбу?
Вдруг она ответит гордо, нелюбезно?
Не толкай меня, безумье, к краю бездны».

На Мурань взглянув с угрозою впервые,

Он пошел в шатер и замер на пороге:
В глубине палатки ждал ответ Марии.
У него едва не подкосились ноги.
Став белей бумаги, он волненье спрятал
И письмо рукой дрожащей распечатал…

…Вот и ночь пришла, видений королева.

Месяц в волосах у ней венцом сияет.
Гибель звезд алмазных на груди у девы,
Как ни при каком дворе не насчитают.
Но сейчас пришла царица без регалий:
Небо затянуло, звезды не сверкали.

Ночь пришла в плаще под черным капюшоном.

Может быть, и ей свиданье предстояло?
Вешелени ждал во рву под бастионом
И о милой думал. Время шло, бежало.
Вдруг он вздрогнул: в башне на краю обрыва
Пробило двенадцать гулко и лениво.

Он считал удары. Как он волновался!

Из окошка сверху к башни основанью
Лестницы конец веревочной спускался.
Вешелени вверх полез без колебанья.
Что ждало его? Блаженство или плаха?
Все равно. С окна он спрыгнул внутрь без страха.

Он застал ее одну, но в ореоле

Тысячи красот, с почетной свитой всею
Темно-синих глаз, волос чернее смоли,
И вишневых губ, и белоснежной шеи.
Лампа на столе от ревности дрожала,
Чувствуя, какое чудо освещала.

«Я пришел, — сказал он, — выразить сначала,

Как я благодарен за великодушье
Повторять ли вновь, что ты уже читала?
Душу ты во мне растормошила! Слушай:
В одиноком сердце, мертвом и угрюмом,
Птицей вьет любовь гнездо с веселым шумом.

Это сердце дрожью все теперь объято

Не как розы куст от ветра дуновенья,
Но как иногда качаются Карпаты
В миг, когда колеблет их землетрясенье.
Это сердце — крепость, и она — во власти
Овладевшей ею величайшей страсти.

Но скажи, что ждет меня в судьбе тяжелой?

Жалость ли твоя? Или благоволенье?
Женская насмешка? Гордости уколы?
Или на вершине моего мученья
Ты надежды замок возвести решила?
Объясни, зачем меня ты пригласила?»

«Хочешь знать зачем? — переспросила Сечи. —

Потому что я горю к тебе любовью.
Сердцем и рукой, поверь чистосердечью,
Я теперь твоя, но вот одно условье:
Докажи и ты мне искренность желанья,
Будь со мною вместе в протестантском стане».

«Нет, — он ей ответил твердо и сурово, —

С этим разум мой не может примириться.
Требуй жертв, проси чего-нибудь другого.
Ты дороже жизни мне. Но есть границы.
Жизни мне не жаль, но выше честь и имя.
Даже для тебя не поступлюсь я ими.

В верности поклявшись цезарскому стягу,

Я по гроб останусь верен клятве этой.
Если научусь я нарушать присягу,
Как сама поверишь ты в мои обеты?
Пожелай другого, сжалься надо мною,
Или я уйду с разбитою душою».

Между тем Мария тихо, молчаливо

Любовалась им и втайне ликовала:
«О, как хороши души его порывы!
Я его себе таким и представляла.
Что же делать мне? Для нашего блаженства
Стать отступницей, пойти на отщепенство?»

И она сказала с яростью притворной:

«Если, оказалось, ты такой безбожник,
Что не покорился истине бесспорной,
Что ж, ты не уйдешь отсюда, ты — заложник.
Раз пренебрегаешь ты постелью брачной,
Есть другая спальня, там темно и мрачно».

Потайную дверь Мария отворила.

Рядом был застенок с черным эшафотом.
Глянул Вешелени, но не страх унылый,
Жгучий стыд покрыл его холодным потом.
«О, глупец! — вскричал он. — О, глупец влюбленный,
Простотой своей и страстью ослепленный!

Я предвидел ведь, подозревал ловушку

И пришел, однако, к своему позору!
Где помощник твой? Поторопись, подружка!
Кончены мои с тобою разговоры.
Обезглавь меня, зарой в могильной яме
И укрась мой холм ослиными ушами!

Тот, кого сам бог войны щадил в сраженье,

Женскими руками глупо пойман в сети!
Но при чем тут ты и это обвиненье?
Каждый жнет, что сеял. Это я в ответе!
Приступай скорей к заслуженной расплате.
Не тебя, себя я предаю проклятью».

«Думать брось о плахе! — женщина вскричала. —

Не на плаху, нет, сюда, в объятья эти!
Силы нет такой, чтоб между нами стала.
Жребий наш записан на одной планете.
А чтоб честь твоя осталась без изъяна,
В вере я сама отступницею стану.

Мне единоверцы не простят разрыва.

Близ тебя я, верно, справлюсь с этой болью.
В будущем, надеюсь, вникнут справедливо,
Почему я тут не доиграла роли,
Почему в итоге я не удержалась
И в воительнице женщина сказалась.

Я стыжусь, что я платила дань актерству,

Унижая тем военные доспехи.
На плечах мужчины это не притворство,
И война не шутка и не для потехи.
Роза, цвет любви, вот в чем одном по праву
Женское оружье, женская держава».

Через день в Мурани загремели пушки,

Только это были залпы холостые,
Громовой салют на свадебной пирушке
Князя Вешелени и его Марии.
Долго ли на этой свадьбе пировали,
Не слыхал, но знаю лишь, что без печали.

Двести лет спустя я был тут мимоходом.

Шума прежней жизни не было в помине.
Розы осыпались грустные пред входом
В старую Мурань, забытую твердыню.
Розу я сорвал. Быть может, роза эта
Выросла из праха женщины воспетой.