Стихотворения. Проза

Еще я — послушник. Из мира
Мне скоро, скоро уходить.
Уже не радует порфира
Весенних снов Хочу любить...[317]

— Да любить... Любить... Брат Алеша, милый, тоскующий брат, я хочу любить, любить.

В волнении она обхватила березку, может быть, ту самую, к которой он прислонялся тогда, и стала целовать ее, трясясь и рыдая.

На другой день сестра Маша была уже в том городе, где был арестован Алексей, назвалась его невестой и добилась свидания с ним.

Их было два свидания, по получасу каждое. И оба раза все время она держала его руку в своей руке и говорила о себе и слушала о том, как его арестовали и били, стараясь быть спокойной, — но дрожала неудержимой, внутренней дрожью. О чем только они ни говорили, все казалось для них нужным и важным, — но о своих чувствах друг к другу они не сказали ни слова. Они стыдились их. Прощаясь в последний раз, ему хотелось поцеловать ее в лоб, но он не решился, — хотелось и ей чем-нибудь выразить свое чувство к нему, но она не решилась тоже, только оба крепче пожали друг другу руки. На другой день она передала в ворота букетик полевых цветов.

Скоро арестовали и ее. Хрупкий организм сестры Маши не выдержал тюремного режима, и она умерла. Известие об ее смерти дошло до него в день вторичного освобождения из тюрьмы.

Когда Алексей очнулся от первого взрыва тоски и отчаяния, злоба и ненависть к тем, кто, как ему казалось тогда, погубил сестру Машу, с такой силой охватили его, что он не выдержал, поступил в Боевую организацию[318] и совершил политическое убийство. Это убийство было так хорошо подготовлено, что никто никогда не подозревал участия в нем Алексея и тот остался на свободе. Однако после убийства свобода ему была не нужна. Алексей вдруг ясно понял, что это не то и что своим поступком он вырыл глубокую пропасть между собою и сестрой Машей, которая осталась чистой и светлой на том берегу разделявшей их пропасти, а он, запятнанный чужой кровью, — на этом, и что не было возможности перебраться ему к ней. Вместе с тем он признал наконец и то, что всегда боялся признать во время своей партийной работы и гнал как ненужное и мешавшее этой работе, именно то, что он в ослеплении своем, как казалось ему теперь, считал народом, было вовсе не народом, а бесчисленным множеством отдельных людей, у которых не было и не могло быть никаких общих мыслей и желаний, кроме одного желания, чтобы никто и никогда не мешал каждому. Потому Алексею вся революционная его деятельность представилась такой полной лжи и обмана игрой, что он не мог оставаться более в партии. Единственно нужным и важным для него теперь было найти во что бы то ни стало путь через пропасть, отделявшую его от сестры Маши, и этот путь был указан ею же — “Евангелие, такое простое, как луг, на котором растут полевые цветочки, один другого краше”.

Так случилось то, что он, неверующий, стал верующим, — но, так как Церковь не удовлетворяла его, то вполне естественно то, что он стал последователем Толстого, тем более, что, следуя за Толстым, он становился и на второй путь, указанный сестрой Машей, — учиться у бородачей просто жить, чтобы потом, когда придет пора умирать, умереть просто.

Гл. 8. У деда по отцу Павла Михайловича. Его жена глухая. Гл. 9. Скопцы. Соня.

<ИЗ ГЛАВЫ 9>

Четыре года он жил батраком у сектанта Григория, а когда его дед подарил ему две десятины земли, Алексей построил себе избушку в березовой роще, так живо напоминавшей ему другую березовую рощу и сестру Машу. А вот на девятом году отшельнической жизни, когда, казалось, нашел он, наконец, то, что искал так долго, в него снова закралось сомнение в правильности избранного пути; и неужели виною этого сомнения была дочь сектанта Григория, сестра Соня, как называл он ее?

Сенька слыл обольстителем девок и баб. Потолкавшись один год в городе, он носил городской спинжак, хорошо играя на гармонике, и в обращение с девками вносил городскую вольность на слова и на действия, что и заставляло доверчивых девок и молодух обольщаться им.

Крестьянин он был плохой. Изба Сеньки Гуська, как звали его односельчане, была самая бедная с провалившейся соломенной крышей, но он не думал поправлять ее, т.к. хотел вовсе бросить крестьянскую жизнь и переселиться в город, который манил его, как пьяницу водка, своими разнообразными соблазнами. Это, однако, не мешало ему всю зиму добиваться Сони, дочери Григория, который, несмотря на свое сектантство, а может быть, и благодаря ему, считался богатеем, а единственная его дочь Соня самой богатой невестой.

Однако добиться Сони было не так легко, — суровый и кряжистый сектант Григорий имел на нее свои виды.