Стихотворения. Проза

— Этого не может быть! — обращается он ко мне. — Смею вас уверить. Тут что-нибудь не так. Этот человек мухи не обидит.

— Он лжет! — вспыхиваю я.

— А у вас есть свидетели?

— Нет, говорю я, — свидетеля нет, но у меня лицо... На мне знаки...

— Да у вас прекрасный вид! Что вы говорите! Смею вас уверить! — затрясся он грузно от смеха.

Это было одно сплошное издевательство.

Я это рассказываю. Я рассказываю теперь сухо и скупо. На словах все выходит так бледно, ничтожно. Разве можно передать, что было... свой ужас, свой гнев и бессилие?

Девушка в белом со скукой перебивает меня.

— Так что ж? Это и меня били! — говорит она и подымает на меня безучастные, чуть-чуть насмешливые глаза...

Я останавливаюсь, и она, чтобы, должно быть, отвязаться скорей от расспросов, быстро и злобно рассказывает.

— Нас держат по участкам в Одессе, пока не преданы суду... Так вот... Там, конечно, вместе со всеми — с пьяными, с проститутками по три месяца... У меня подруга заболела. Ее перевели в больницу. Я тоже просилась... Ну, меня и избили.

Я молчу. Я только гляжу на нее. Она слегка кривит рот и с какой-то злобой на себя кончает:

— Били казаки нагайками. Я вышла в сумерки на двор. Пять дней лежала. Доктора дали только на седьмой.

— Ну, и скотина же этот доктор, Бырдин! — вставляет еврей.

— Я его и не принимала! — отрезает быстро девушка, точно обидившись, что могли подумать другое — и вдруг странно, весело оживляется:

— А в Одессе тюрьма! Какая прелесть! Вот если бы вы побывали там! Море, воздух, электричество! Я все бегала, бегала по коридору. Так носилась, что всем казалась сумасшедшей... Вот и Левушка в меня тогда влюбился...

Еще все говорят, говорят. Но, кажется, я уж давно ничего не слышу, не чувствую, сплю.

— Беккера где-то застрелили! — долетает до меня.

Но мне уже все равно, как всем тут.

Передо мной белая маска плывет и скалит бескровные десна.

— Меня тоже били! — смеется она и заламывается назад. Серые глаза в синих орбитах смотрят с застывшим испугом.

“Серафима, Серафима!..”

Я брежу, брежу всю ночь.

Тогда в карцере одна мысль не давала мне покою. Сверлила. Городовые били за то, что я одного из них подвел... Я убежал из-под его дежурства. “Мужика подвел!” — звенело в ушах... Может быть, в этом и была действительно их правда, их настоящая мужицкая правда, перед которой ничто все наши учености и “доникадемии”, — и все прощалось... Они мстили мне за себя, как могли... Но эти казаки, этот исправник! Там в Одессе, в застенках среди мук и стонов рождается новая жизнь... Одна часть человечества восстает на другую... Может быть, так и надо... Так и надо, что одна должна истребить другую.

Но Серафима, Серафима, что останется тогда от твоей мечты!?

Ужас охватывает меня, и я чувствую, как мозг леденеет.

Ведь и она, и она может быть там... — у казаков.

Нет, с этим я не могу примириться. Тогда проклятие, проклятие вам, истязатели и мучители!..

Я просыпаюсь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я просыпаюсь, кажется, от крика... Кругом все то же. Только утро теперь. Поезд стоит. Перед окнами товарные вагоны и белый, холодный снег...

— Дурак! Болван! Колода какая-то, а не человек! Кто так считает! — несется из соседнего отделения.

Я вздрагиваю.

Офицер, чистый и выбритый, с манжетами на руках и с кольцом на мизинце, проверяет наши списки и появляется в дверях.

У нас суматоха. Все суетятся, укладывают свои вещи. Сейчас разделят по партиям. Все некрасивые, бледные в утреннем свете, измятые бессонницей, и жалкие.

— Чорт возьми этот кашель! — кашляет еврей и плюет на пол.

— Это моя кружка? — спрашивает мужчина из угла.

Анархист сидит насупившись.

— На... ков, На... нов, есть тут кто-нибудь такой? — выкликает офицер.

— Дурак, болван! ну кто ж так пишет! Кой чорт разберет тут фамилии! Девушка ищет гребенку и чуть не плачет, что не может ее найти.

— Левушка, это вы ее взяли...

Левушка храбрится и напевает вполголоса песню.

— Левушка, дайте гребенку!

— А зачем вам?

— Ну, я с вами тогда не буду никогда разговаривать...

Девушка сердится и, вдруг отвернувшись, прячет слезу.

— Н-ате! — смягчается Левушка и подает ей гребенку.

Нас делят на партии. Мне идти в этот город, другим дальше. Я стою у окна и смотрю на рельсы. Мимо проводят одну партию. Девушка в ней. Она узнает меня и кивает мне грустно головой. Она на спине, согнувшись, тащит свой узел. У нее дырявые перчатки и два пальца торчат из черной вязаной шерсти, на голове белый платок. Левушка рядом с широкополой шляпой на золотых кудрях. Еврей, выбиваясь из сил, волочит по снегу свой чемоданчик.

— Не могу! Я же не могу так! — жалуется он чуть не плача, — вы обязаны мне дать подводу. Я больной. Позовите офицера.

Солдат смеется и ногой подталкивает его чемоданчик.

Мужчина идет прямо и гордо. У него красивое бледное лицо с чуть заметным пушком на губах и с глубоко всаженными черными глазами. Он спокоен. Он ко всему привык и ничему не удивляется... Так и надо здесь.

Сейчас поведут и меня. Уже зовут. Я иду.

“Серафима! Серафима!” вот она с ясными, ласковыми глазами передо мной!

III. ТЮРЬМА