Стихотворения. Проза

Я в тюрьме уже одиннадцатый месяц. Но ко всему можно привыкнуть... У нас своя жизнь, свои интересы... С утра шум, гам, крик... Все камеры раскрыты. Кулачные бои не переводятся. Мы давно разделились на оппозицию и центр и тузим друг друга. В потасовках обязаны участвовать все, кто и не хочет... Даже “дедушка”, и тот — наш боевой староста, низкий и крепкий старик, у которого два сына в тюрьмах, — и тот должен.

— Ну, дедушка, поборемся! Ну, дедушка, как вы? — пристают к нему — и он выставляет вперед, как мальчишка, свои крепкие, мужицкие кулаки и весь лоснится от смеха.

Есть карты, бывает и вино.

Сегодня утром молодой Лучков, конторщик с железной дороги, всегда серьезный и нравственный юноша, возмущен. Он давно уж не выносит Гудилина, который дразнит его скабрезными анекдотами, но сегодня даже не говорит, в чем дело.

— Что вист все? — спрашиваю я.

— Да какой там!

— В железную дорогу! С утра! — заявляет громко Степан, рабочий, тоже серьезный и красивый, белозубый парень, — а еще интеллигенты называются, интеллигенты! Иванов уж, сукин сын, небось штаны проиграл. Тьфу ты, ей-богу!

В коридоре образуется нечто вроде совещания.

Дернов, молоденький и розовенький помощник присяжного поверенного, сидящий за газетой, тоже волнуется. Ему стыдно за политических.

— Это уж в самом деле скандал! Надо будет их как-нибудь отговорить. Поднять что ли вопрос на общем собрании. Еще преферанс, я понимаю... А то в азартную... с утра...

— Не надо только так волноваться, товарищ! — кладет он руку на плечо рабочему.

— Да я-то что! Мне плевать на них. Тьфу ты! Ей-богу, и связываться не стану!

— А вы пойдите к ним! как раз получите! — процеживает Лучков и молчит. — Я такое услышал, что... лучше уж молчать. И сказать стыдно. Иванов ведь грубый и совсем ненормальный человек. С ним и считаться нельзя. У него запой, так что же с него спрашивать? Ругается как последний извозчик.

Лучков чем-то серьезно оскорблен и не слушает нас.

— Пойдемте! Попробуемте! — предлагает мне решительно Дернов, и мы идем.

— Надо хоть Данченку, мальчугана, отговорить! Я думаю, что мне удастся! — мечтает он.

— А то испортят мальчугана... А он такой славный.

Мы идем. Но в коридоре нас чуть не сбивает с ног целая толпа.

Оппозиция и центр вваливаются со двора. Летят снежки. Мы едва успеваем отскочить от них. Все раскрасневшиеся, мокрые от пота и снега хохочут. У Стряпушкина разорвано в драке пальто, у Боба — штаны. Его тащат за ноги и отчаянно тузят.

— Вали, вали! Бей его ребята! — кидается в свалку рабочий, но его отталкивают.

— Держись! Так, так! Наша, не сдавай!

— Что такое, господа, в чем дело? — выходит из камеры дедушка.

Дернов стряхивает с себя снег и ищет на полу пенсне.

— Господа, а общее постановление коммуны? Общее постановление — в коридоре не шуметь!

— Да, да, нельзя! — поддакивает дедушка и смеется.

— Вот и учись тут! — отходит сердито Лучков.

Все кубарем летят дальше и наваливаются друг на друга, на полу мокрые следы от снега.

Надзиратель, длиннобородый старик, тихо смеется. Все с гиком убегают на двор. Хлопают двери.

В камере у картежников, маленькой и мрачной, с одним высоким окошком с решеткой, темно и душно. В синем дыме вокруг небольшого столика опухлые, жадные лица. Здесь Митя — эсер, Иванов и Лозовский — железнодорожники. Гудилин — фельдшер. Красивый мальчик Данченко сидит, прижавшись к Лозовскому, и лихорадочно следит за игрой.

— Семерка пик!

— Девятка!

— Туз червей!

— Шестерка!

Слышны голоса. Брякают медные деньги.

— Ну, Данченко! — кладет ему руку на плечо Дернов.

— Валет червей мой! — протягивает тот руку.

— Данченко! Ну, мальчуган, а мы пришли за вами, мы вас ищем! — продолжает ласково Дернов и гладит его по волосам.

Тот, не стыдясь ласки, глядит ему прямо в лицо, у него серые глаза и длинные ресницы, а голос еще только ломается.

— Я сейчас, Иннокентий Иванович. Я только так! — говорит он, чуть вспыхивая, и смотрит в полученные карты.

— Ну, смотрите! Мы будем вас ждать!

Дернов еще некоторое время стоит и не знает, что сказать.

У Иванова лицо бледное, изрытое оспой, а губы толстые. Щека повязана.

— 20 копеек! — сипит он тихо, но опять проигрывает.

Выигрывает Данченко.

— Ну, господа, следите же! — призывает строго Гудилин и тасует карты. Он серьезный, сосредоточенный, как в священнодействии, с красивым лицом и с раздвоенной бородкой, как у Христа, нас не замечает.

Мы уходим...

В камере у дедушки своя “кофейная” коммуна. На столиках на двух спиртовых лампочках кипят кофейники. Дедушка вытащил сыр.

— Ну, господа, кофей готов! — заявляет он торжественно, — только чур не марать у меня. А стаканы уж пусть каждый сам моет.

Все тащат стаканы и накидываются на кофейник. Дерюгин несет индюшку и сухари.

— А! — приветствуют его.

Все голодные жадно накидываются на индюшку. Дерюгин режет. Каждому достается небольшой ломтик. Все не едят, а жрут, жадно, смачно. Боб обгладывает брошенную Дерновым кость... облизывают пальцы и губы.

— Ба! Да у вас тут кофе! — вваливается шумно Митя, — что ж это вы, черти, не скажете! Давай сейчас! у!

— Да уж ничего нет!