Сто чудес

Потом Фреди встретился с некоторыми учителями, наставниками молодых – madrichim, которых уже завербовал в свой «Отдел по обслуживанию молодежи», и организовал для нас уроки с ними. Под мою опеку Фреди определил двенадцать детей, так что я должна была присутствовать на занятиях искусством и поэзией, пением, танцами и на лекциях. Ответственные за маленьких детей проводили состязания в чистоте, опрятности и прилежании – все что угодно, лишь бы занять детей и чем-то заполнить долгие дни в заточении. Фреди был просто гением.

Моя мать, предоставленная самой себе в переполненном людьми бараке, стала сдавать психологически, из-за расшатанных нервов предаваться сетованиям. Тонкая, худая, она пережила вереницу припадков или панических атак, поэтому ее положили в больницу гетто или то, что называлось больницей, с малым числом лечебных возможностей и без лекарств. Доктора-узники не могли точно диагностировать, что с ней, но предупреждали меня, что она серьезно больна. В итоге они посчитали, что у нее слабое сердце. Почти ежедневно меня отрывали от группы детей и звали к матери, говоря, что она умирает. Медсестры-узницы каждый раз выглядели столь мрачными, что я трепетала при мысли: вдруг это правда? Но мама сумела преодолеть свое состояние, и ее сочли достаточно сильной для работы.

После того как я поняла, что мать не умрет, моей величайшей бедой стал сильный голод, грызший меня изнутри. Все свое детство я была тощей и привередливой в еде, а теперь вдруг начала думать только о ней. Как же я горевала, что отказывалась от тарелки с маслянистой лапшой дома! В пятнадцать лет я превращалась из ребенка в девушку, и телу все время требовалась пища. Того, что давали, не хватало.

На завтрак в Терезине полагался кусок хлеба и немного черной жидкости, называвшейся эрзацем кофе, или искусственным кофе. На обед – жидкий суп из корок и овощей, всегда без мяса, а потом, вечером, – опять хлеб и «кофе». По воскресеньям бывали клецки и немного сахара, а иногда нам перепадала картошка с каплей маргарина в ней. Все прочее мы крали или выменивали на вещи. Оживленно действовал черный рынок, но ни я, ни моя мать не разбирались в методах теневой торговли и поэтому обычно были голодны.

Мама вызвалась добровольцем чистить картофель в надежде, что сможет воровать его или хотя бы выносить кожуру и готовить более питательный суп. Ей удавалось, но цену пришлось платить немалую. На этой работе она проводила целые дни в холодном, темном, сыром подвале по колено в картофельных очистках. Мое сердце разбивалось, когда я видела мою элегантную мать, прежде одевавшуюся только по мерке у портных, доведенной до такого убожества. Позже она сумела обеспечить себе работу секретарши у дантиста гетто, гораздо более приличную, хотя это означало, что у нас больше не будет картошки сверх пайка.

Чтобы не думать о терзающем голоде, я усердно исполняла работу для Фреди и продолжала заниматься вопросами сионизма в группе «Маккаби Хатзаир». Вместе с нами в Терезин транспортировали наших пльзеньских заводил Тиллу Фишлову и Карела Шлейснера, поэтому мы преобразовали нашу первоначальную группу «Кадима», подключили еще двух человек, и нас стало десятеро: пять девушек и пятеро молодых парней. В своей группе мы учредили kvutza, или коммуну, со строгой социалистической дисциплиной, подразумевавшей, что все должно быть общим: одежда, еда, музыка и книги. Я всегда боялась испортить чужие вещи. Ничего не оставалось личного, все имущество находилось в коллективной собственности, чтобы подготовиться к жизни в кибуце. Не очень-то мне это нравилось, потому что я была индивидуалисткой, не приученной делиться. К тому же не терпела, когда мне указывали, как себя вести.

У меня была подруга-сверстница, которую тоже звали Зузана, по фамилии Геллер. Мы с полуслова понимали друг друга, и она стала самым близким мне человеком в Терезине. Ее отец был в гетто врачом. В группе сионистов мы обе считались бунтарками, потому что находили некоторые правила глупыми, особенно так называемые собрания для критики, где каждый высказывал то, что думал обо всех остальных. Поскольку меня всегда раскритиковывали как недостаточно хорошую участницу коллектива, я скоро пришла к заключению, что мне вовсе не подходит жизнь в палестинском кибуце.

В гетто прибывало все больше и больше народу, оно переполнилось до невозможности. При такой скученности начались эпидемии, сотни людей умирали от заразных болезней, особенно старики, а также самые молодые и слабые здоровьем. Мы очень часто видели деревянные телеги, нагруженные мертвыми телами, и в молчании смотрели, как они проезжают с мерзким визгом колес.