Сто чудес

Чтение стихов и пение для Тиллы стало моей обязанностью, и со временем я узнала, что с ней произошло. Карел, ее единственная любовь, попал, под угрозой казни, в лагерную зондеркоманду, состоявшую из евреев и занимавшуюся сожжением тел погибших в газовых камерах. Иногда члены зондеркоманды натыкались на трупы собственных родственников, а избавляло от этой дьявольской работы только самоубийство. Их содержали изолированно, но зато они пользовались исключительными привилегиями: у них был свой барак, столько еды, табака и выпивки, сколько они пожелают, никаких перекличек. Каждая новая Sonderkommando заменялась другой в течение полугода или года, и следующая группа получала задание избавиться от тел предшественников.

Мысли о том, чем ежедневно занимался Карел, и о том, что его могли удушить газом в любую минуту, причиняла Тилле такие страдания, что она вымещала боль на нас, когда каждое утро будила, полная агрессии и злобы. Я спрашивала: «Почему ты так свирепствуешь?», и она отвечала, что не может ничего с собой поделать: «Это реакция. Я злюсь на весь мир».

Время от времени ей удавалось видеться с Карелом, но встречи только прибавляли злости, так как, по ее словам, он сходил с ума. Поскольку я знала Карела до лагерей и поскольку со мной Тилла могла поболтать о прежних счастливых деньках, она привязалась ко мне. Я единственная знала о том, как она мучается, но на рассвете Тилла опять превращалась в другого человека – пышущую ненавистью фурию, ненавидимую в ответ. Однако она никогда не обращалась жестоко со мной и моей матерью.

Ежедневные встречи с Тиллой, бесконечные переклички и ужасная музыка Фучика только укрепляли мою решимость найти Фреди. Я перепугала мать, когда попросила тетю Иржину, пришедшую к нам повидаться, одолжить мне ее пальто. По пришитому к нему номеру определяли, что она из группы, транспортированной до нас, а это позволяло ей беспрепятственно перемещаться по лагерю. У каждого из нас на одежду был пришит номер и треугольник, цвет которого обозначал ту категорию «врагов рейха», к которой принадлежал узник. Мы быстро заучили эти цвета: приближение к человеку, носившему треугольник другого цвета, чем твой, было чревато неприятностями. Евреи носили желтые треугольники, коммунисты и иные политзаключенные – красные, проститутки, убийцы и асоциальные личности – черные, уголовники и саботажники – зеленые, цыгане – коричневые, свидетели Иеговы – фиолетовые, гомосексуалисты, насильники и педофилы – розовые.

Молясь о том, чтобы тетино пальто оказалось надежной защитой, я оставила саму Иржину с мамой и поспешила в детский барак. Я словно вступила в иной мир. Наш барак был грязным и холодным, пропитанным вонью и отчаянием. Женщины ссорились по любому поводу. Все страдали от поноса, от зудящей сыпи, вызванной вшами, от оглушительного кашля, будившего других по ночам. Все жалкое имущество надо было оберегать от воров, и агрессия и кавардак вошли в обыкновение.

Для семисот с лишним детей в Семейном лагере Фреди прямо-таки совершил чудо, убедив нацистов поселить их отдельно. Он с успехом доказывал, что неуправляемые младшие подростки будут причиной беспорядков и распространения болезней. В новом бараке, где я узнала нескольких старших детей из Терезина, помогавших теперь Фреди следить за младшими, мрачные зеленые стены были перекрашены в белый цвет и разрисованы цветами, птицами и сценами из «Бело-снежки и семи гномов» – работа одаренной девочки по имени Дина Готлибова. Умелый Фреди соорудил маленькие столики и скамейки из ненужных обрубков, так что дети сидя слушали уроки, как в Терезине. Я мигом оглядела все это и никогда не забуду, но сперва мне почудилось, что я брежу.

Фреди вышел из комнатки конюшего, которую занимал как jugend älteste, молодежный староста, и которая была раскрашена словно пряничный домик. Как и раньше, он выглядел более опрятным и лучше одетым, чем прочие, он носил бриджи и синий жилет с розовым треугольником, указывавшим на то, что он гомосексуалист, о чем я догадывалась в Терезине, но никогда всерьез не задумывалась. Больше всего меня шокировало то, что за несколько месяцев он совершенно поседел. Я едва узнала его.

Он взглянул на меня с грустной улыбкой, словно бы почти не удивленный моим приходом, и сказал:

– Здравствуй, Зузи. Ну что ж, как мы поступим с тобой теперь?

Я взмолилась:

– Пожалуйста, сделай так, чтобы я работала вместе с тобой!

– Тебе нельзя здесь находиться, – ответил он с неожиданной серьезностью. – Твой барак на карантине. Приходи, когда он закончится, тогда посмотрим.

В этот момент вошел старший офицер СС. Я застыла от ужаса, уверенная, что сейчас меня обнаружат и убьют. Все еще надеясь не быть замеченной, я упала на колени и притворилась, что поднимаю что-то с пола.

К моему изумлению, Фреди не двинулся с места и небрежно сказал нацисту:

– Ну что, кого вы обобрали и убили сегодня?

Он пристально смотрел в глаза эсэсовца, как цирковой укротитель в глаза тигра. Я побелела, точно мел, от страха, ожидая, что офицер вытащит пистолет и застрелит нас обоих.