Сто чудес

Если мне предлагали особенно удачный контракт, то власти поощряли, даже заставляли дать согласие, потому что государство нуждалось в моих деньгах и престиже, который ему давала моя репутация. Решение чиновников зависело от условий контракта и от того, каковы были политические отношения со страной, откуда исходило предложение. Я обычно даже и не знала, что мной заинтересовался кто-то за границей, пока предложение не получало государственного одобрения. Мне ничего не говорили, но, находясь за рубежом, я слышала, что такой-то запрос относительно сотрудничества со мной был отклонен. Я не могла отправиться в США, Китай или ЮАР, а еще, по какой-то причине, в Грецию. Тем не менее у меня было столько концертов, что в некоторых местах слушателям приходилось ждать меня годами. Мама жаловалось: «Ты просто свихнулась. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне, а у тебя расписание на десять лет вперед!»

Отчасти «барочная революция» 1960-х – причина того, что внезапно я очутилась в центре внимания. Я побывала почти во всех европейских странах, но часто не знала до последней минуты, в которую из них отправляюсь. Иногда мне просто выдавали паспорт и вечером накануне предупреждали, что я должна быть на вокзале или в аэропорту в девять утра. Там меня поджидал чиновник, который называл страну назначения – Нидерланды или Германию, Россию или Югославию.

Они считали, что, скрывая от меня информацию, помешают мне связаться с подрывными элементами или устроить себе побег. И, конечно, я не могла полететь в США до 1985 года, когда меня пригласили выступать на отмечавшемся ООН в Нью-Йорке 300-летии Баха, куда чешское правительство не посмело не отпустить меня. Их беспокоило, что в Нью-Йорке у меня есть родственники и поэтому я могу остаться там. Но поскольку они не сомневались в моей привязанности к Виктору и матери, то решили рискнуть.

Я часто не имела понятия, нужно ли мне упаковывать теплую одежду, скажем, для поездки в Сибирь, или что-нибудь полегче, например для Армении. Мне помогало сориентироваться то, что я знала, где вообще есть клавесины в рабочем состоянии, а это было не везде, плюс понимала, что, если я где-то недавно побывала, меня вряд ли сразу же пригласят опять туда же. Кое-где мне не очень-то хотелось оказаться, например в Риге в Латвии: там царили голод и нищета. Я проводила в Риге однажды мастер-класс, и после некоторые студенты, подняв руки, сказали, что хотят кое о чем спросить меня.

– Отлично, но вы должны задать вопрос при всех.

Переглядываясь, они ответили, что речь не идет о каком-то сугубо личном вопросе. Они робко подошли ко мне и показали прикрытую салфеткой тарелку, на которой лежало около двадцати бутербродов с тертой морковью и только на пяти из них имелись тонкие кусочки салями. Мне предложили взять эти пять бутербродов, а сами они довольствуются оставшимися, без колбасы. Я была очень тронута и сообразила, каким деликатесом считается у них салями, если они выбрали его в качестве специального угощения для меня.

Наоборот, в Сибири меня встречала роскошь – особенно в Новосибирске, знаменитом городе лучших советских ученых и главном пункте Транссибирской магистрали. Там я видела прекрасные здания, и размещение мое всегда было первоклассным. Когда я впервые отправилась туда в шестидесятых, то взяла с собой собственный клавесин, потому что там никто даже не знал, что это такое. Публика реагировала с таким энтузиазмом, что городской оркестр быстро обзавелся и клавесином, и великолепными настройщиками.

Куда бы я ни ехала со своим клавесином, на дорогу уходили долгие часы. В России они становились многокилометровым пространством, где не было ничего, кроме берез. Иногда виднелось несколько сельских домов, в основном деревянных, но ни полей, ни коров, ни лошадей – ничего. Березы, березы, березы. Однажды, по пути в Сибирь, я вдруг заметила посреди березового леса огромный стенд, на котором гигантскими буквами было написано: ИГРАЙТЕ В БАДМИНТОН.

Я засмеялась, а мой переводчик, следовавший за мной по пятам и оценивавший мое поведение с политической точки зрения, спросил: «Чему вы смеетесь?» Я не могла толком объяснить. Посреди этой пустоты и безлюдья кто-то из Коммунистической партии решил агитировать за спорт и приказал водрузить громадный стенд.

В Праге тоже попадались примеры абсурда жизни при коммунистах. Как-то нам удавалось обуздать свое чувство юмора. Каждые три месяца мы проходили проверку, на которой нам задавал вопросы партиец. Один пожилой коммунист спросил меня: «Это хорошо, товарищ, что вы получили признание критики на Западе, но вы занимаетесь “Страстями”, Христом, религией. А как насчет политической деятельности?»

Я улыбнулась:

– Ну, я часто думаю о политике, товарищ. Например, Иоганн Себастьян Бах был наемным тружеником в Лейпциге и поэтому должен был писать кантаты для церкви. Возможно, если бы Бах жил в Праге наших дней, он работал бы на городские власти. Как, по-вашему, он бы писал кантаты о Ленине?