Сто и одна ночь

Как жаль, что рядом отец, и я не могу поцеловать тебя со всей той страстью, что сжигала меня всю неделю, которую мы не виделись… И, да, я совсем забыл, что ты еще не привыкла к моим прикосновениям — но скоро это обязательно произойдет — ведь ты уже целуешь меня в губы при встрече».

Глеб задержался еще на мгновение — окунулся в теплый, ласковый взгляд Ксении — и повернулся к отцу.

— Пойду, переоденусь.

И по тому, как отец опустил голову, Глеб догадался, что его родной человек видит куда больше, чем кажется. Ну и пусть. Если бы это не навредило Ксении, Глеб хоть всему городу рассказал бы, что чувствует к этой женщине.

Принял короткий душ. Вышел из ванной обнаженный, вытирая голову полотенцем — и замер, услышав внизу голос отца.

— Он далеко пойдет — мой мальчик… Глеб такой упертый! Ему лет двенадцать было, когда он в каком-то журнале нашел картинки с упражнениями, чтобы качать мышцы. Глебу нужны были гири — маленькие такие, — а денег у нас не водилось. Так он разобрал настенные часы в своей комнате! Отсоединил металлические шишки от цепочек — и стал использовать их вместо гирь… Хотите чая?..

Глеб только сейчас обнаружил, что жутко замерз — все тело в мурашках. Метнулся к шкафу, перебросил джемпер через плечо, схватил белье, джинсы — и снова к лестнице. Он одевался, вглядываясь в промежуток между пролетами. Видел седую макушку отца, стоящего у плиты, и облако мягких светлых волос Ксении, сидящей на кресле, поджав под себя ноги, — привычка, которая рождала в нем трепет.

Это были те редкие мгновения, когда два его самых близких человека — каждого из которых он по-разному, но бесконечно и преданно, любил — находились рядом. И он не стал отгонять от себя мысль, как было бы здорово, если б вот так они могли иногда проводить время вместе. Ксении бы понравился отец — он мудрый, внимательный — да, к тому же, отличный рассказчик.

— Вскоре шишек стало недостаточно, — продолжил отец, медленно, осторожно опускаясь на кресло рядом с Ксенией, — давала о себе знать боль в пояснице. — Тогда он попросил у соседей пятикилограммовые гантели, которые без дела ржавели у них на крыльце. Ржавчину полностью отчистить не удалось, так что Глеб перевязал рукоятки синей изолентой — и качался так. Потом, позже, кто-то отдал ему гантели по четыре килограмма. Тогда Глеб соединил с ними свои пятикилограммовые — получились две гантели по девять килограмм… Не мерзните? Я могу предложить вам плед… Ну, как угодно… Это я — неудачник, Ксения. А Глеб чего ни захочет — всего достигнет. Главное, не мешать ему, не сбивать с пути. У него все просто — понимаете, Ксения? Он смотрит только вперед, по сторонам не умеет — натура такая. Если чего хочет — мой сын к этому идет, всего себя отдает. И, дай Бог, чтобы ему на пути попадались если и не любящие, то, хотя бы, жалостливые люди, которые в нужный момент поддержат — и в нужный — отпустят…

— Я готов! — Глеб сбежал по ступеням.

Он улыбался, но на душе скребли кошки. Что-то просочилось сквозь слова отца — тревога за сына, неуверенность — то, что отец никогда не показывал.

Всю дорогу до города Глеб пытался разговорить Ксению. Она отвечала односложно, нехотя. На подъезде к кольцевой Глеб не выдержал. Остановил машину и заглушил мотор.

— Не слушай его!

— О чем ты, Стрелок? — Ксения улыбнулась, но так грустно, что у Глеба сжалось сердце.

— Я люблю тебя… Не опускай голову! — он сжал кулаки, чтобы сдержаться — и не обхватить ее лицо ладонями. — Ты же и так это знаешь. Люблю.

Ксения медленно поднялась взглядом по его шее, губам, переносице — и, наконец, остановилась на глазах.

— А ты меня не любишь — знаю. Но это не важно. То есть… — Глеб легонько ударил кулаком по рулю, — это не самое важное. Просто не отталкивай меня. Уже поздно что-то менять. Невозможно. Если и был у меня другой путь — то его больше нет. Я или рядом с тобой — или меня не существует. Не можешь быть любящей — будь жалостливой: помни — без тебя мне — не жить.

— Стрелок…

— Ничего не говори. Я и сам все понимаю.

Он завел двигатель — и выжал педаль газа.

Я могла бы продолжить, но чувствую, как неприятно тяжело давит в груди. Я слышала отрывок о признании Глеба трижды — и каждый раз чувствовала эту ноющую боль. Одно дело — рассказывать, и совсем другое — осознавать, что когда-то близкий тебе человек испытывал такие чувства в реальности. Что за жизнь была — боль, боль и боль… И близостью с любой женщиной, которая никогда не станет его, это боль только подпитывалась. Все разрушить, всех предать — и знать, что ничего не получишь взамен — кроме вечеров пятниц, редких прикосновений и простого присутствия рядом. Существовать от взгляда к взгляду. Жить в фантазиях, спокойно наблюдая, как один за другим просачиваются сквозь пальцы дни. Не иметь возможности что-либо изменить. Это же медленная, бессмысленная, жестокая смерть. Я никогда бы не поверила, что человек может добровольно на это согласиться — если бы не услышала рассказ от первого лица.

— Вы голодны? — прерывает мои размышления Граф и, не дожидаясь ответа, резко сворачивает у придорожного кафе. — Ждите меня здесь.