Сто лет восхождения

Это было неизвестно еще несколько лет. Можно смело сказать — к общему счастью человечества. Природа мудро хранила эту тайну, пока... не вмешалась женщина. Женщина-физик, очень немолодая и много страдавшая.

Маленькая, сухонькая, в легкомысленной лыжной шапочке, Лиза Мейтнер шла по тропинке, петляющей на ровном, как стол, покрытом твердым настом плато. Племянник Отто, которого она же увлекла физикой, плавно скользил на лыжах рядом. Ритмичный скрип лыж отвлекал ее. Что-то постоянно убегающее — главное — упорно звало, требовало внимания, сосредоточенности, простора. Наверное, поэтому она не вернулась в уютный, наполненный живым гудением каминного огня холл пансионата, а упрямо вышагивала по тропинке к краю заснеженного плато, где чернел еловый лес.

Как много их было в те послевоенные годы с глазницами, прикрытыми черными стеклами непрезентабельных очков. Сколько раз Лиза Мейтнер видела их, держащихся за короткий поводок специально выдрессированных собак, когда по утрам отправлялась в лабораторию Отто Гана в Институте кайзера Вильгельма.

Потрепанный солдатский картуз на мостовой. Несколько жалких пфеннигов в нем. И пронзительные псиные глаза, иногда с нотой укора, отрывистый лай, обращенный к прохожим: «Что же вы? Заставляете слепого солдата нищенствовать?» У нее после такой встречи всегда портилось настроение. И рабочий день начинался тяжело.

Отныне Берлин далеко. И нет уже там на знакомых, ухоженных улицах слепых солдат, ведомых дрессированными псами. Есть сытые, сильные, дрессированные двуногие звери с невыжженными, но абсолютно пустыми глазами.

И все-таки Берлин вошел за десятилетия в ее плоть и кровь, в ее речь, ставшую истинно берлинской, хотя Лиза родилась и выросла в Вене.

В канун 1939 года сюда, в Кюнгэльв — курортное местечко под Гетеборгом в Швеции, приехал племянник Отто. Он привез письмо, которое вывело ее из равновесия.

Так, значит, это свершилось почти пять лет назад. А они, как те слепцы-солдаты на берлинских улицах, не заметили. Или старались не замечать? А ведь само явление, подобно дрессированной собаке-поводырю, не раз и не два подводило их к правильному ответу. Неизвестно, дух ли соперничества, ревность ли к успехам других, неприятие ли чужих предложений, а может быть, просто повседневная обыденность и вера в обязательность постулатов мешали увидеть, понять то главное, ради чего Лиза, собственно, и жила и терпела оскорбительное «юде» в стенах Института кайзера Вильгельма. И вот она эмигрантка, как и Джемс Франк. И бесконечно одинока, особенно сейчас, посреди заснеженного плато с письмом верного друга Отто Гана и своими мучительными размышлениями.

Помимо воли, инстинктивно включился в работу мозг, возбуждаясь энергией, нетерпением.

Итак, в 1934 году Ферми и его «мальчуганы» — Эдуардо Амальди, Оскар Агостино, Франк Разетти и Эмилио Сегрэ,— примитивной нейтронной пушкой все-таки расщепили атомы урана. Они охотились на лань. А смертельно ранили льва. Поэтому в поисках подстреленной добычи прошли мимо заваленного ими царя зверей. Потом за итальянцами по этой охотничьей тропе устремились все: и супруги Жолио-Кюри в Париже, и ленинградцы во главе с этим рослым, с открытым симпатичным лицом и трудно произносимой фамилией молодым человеком, и они с Отто Ганом.

С самого начала, с первых шагов «ружье» было заряжено не той пулей. Ферми предполагал, что он получит, облучая уран, новые трансурановые элементы, которые, бесспорно, будут давать мощную радиацию. А раз так, необходимо отделить слабую радиацию, испускаемую самим ураном, от ожидаемой мощной радиации этих новых, предполагаемых элементов. Необходимо своеобразное сито — тончайшая, в несколько сотых миллиметра, пластина из алюминия, которая защитит подключенный к камере осциллограф от побочных явлений. Так рассуждал Ферми. Так рассуждали все остальные, повторяя его эксперимент.

Действительно, словно сама природа, чутко вслушиваясь во все нарастающий гул танковых моторов и вой пикирующих бомбардировщиков, медлила, оттягивала главное открытие двадцатого века.

Правда, случай чуть не вмешался в историю не только ядерных исследований, но и в судьбу предвоенной Европы. Два швейцарских физика, как и многие другие, попытались повторить эксперимент Ферми. В 1936 году они скопировали опыт итальянца, по рассеянности забыв про алюминиевую пластину. И вот на экране осциллографа возникли остроконечные, изломанные пики, которые словно стремились пронзить замкнутое пространство экрана, заключенного в эбонитовое кольцо. В урановой камере, бесспорно, происходило космическое извержение, выделяющее огромное количество энергии. Но инертность мышления не позволила им даже допустить такое предположение. Швейцарцы единодушно решили, что «проклятый аппарат искрит», заменили его, на этот раз не забыв уже про пластинку алюминиевой фольги.