Сто один день

На запыленных досках я разыскал окурок – он был каменно-сухим, и изжелта-твердым, и пах угарной смолистой копотью и теплой затхлостью чердака. Здесь же валялся мятый спичечный коробок.

Госпожа запрещала мне курить – собаки не курят. Я особенно не возражал, острое желание расстаться со своей природой, потерять каштановую личность, что тридцать семь лет носила штаны, и говорила на людском наречии было слишком велико. В последнее время, и я делал все, чтобы порвать те связующие нити, что могли превратить меня в человека, с его грустной биографией и отвратительной физиологией двуного Homo Erectusa. Однако отказаться от сигарет и алкоголя мне пока трудно. К тому-же я пишу. Если Госпожа отыщет мои дневники, гнев ее будет неописуем – я этого боюсь, но я этого жду. В какую форму выльется причудливый гнев моей Хозяйки? Не знаю…

Совсем стемнело. В окнах зажегся желтый свет. Зося высунулась в окно и громко засвистела. Это зовут меня. Я затоптал сигарету, отряхнулся от вонючей пыли, и потрусил вниз по лестнице.

В дверь я поскребся ногтем. Сбежавший с прогулки, виноватый запыхавшийся кобелек.

* * *

Госпожа стояла в дверном проеме, на ее голове была накручено полотенце. Она грозно сдвинула брови, и я ловко поднырнув под рукой, податливым вьюном просочился в квартиру, получил тапочком удар под зад. Я подхватил зубами этот тапочек, и ступая на четвереньках поднес к бело-розовой ноге. От тапка пахло войлоком, чуть-чуть потом, и еще чем-то неуловимо тревожным. Запахом, состоящим из множества составляющих. Кажется лакрица, возможно базилик или вереск. Не уверен. Но одним из запахов была кровь. Или нечто иное, похожее на кровь…

Зося снисходительно посмеивалась, глядя как я неуклюже пытаюсь надеть тапок ей на ногу при помощи одних зубов. Дразня меня, она вертела пальчиками, то прихватывая меня ими за нос, то ероша шерсть на голове, и я блаженно попискивал, крутил головой, заглядывал ей в глаза. Наконец теплое нутро тапка уютно обхватило узенькую ступню Хозяйки, и я был великодушно отпущен.

На кухне Госпожа налила в мою персональную миску коньяка. Коньяк был дорогой, пахучий – я его вылакал под доброжелательным хозяйским оком. Мне был выдан изрядный кусок копченого мяса. (Зося закармливала меня копченостями, считая, это признаком собачьего благоденствия).

Пить из миски я научился довольно быстро, и шумно лакал коньяк под радостные аплодисменты гостей, а вот есть без помощи рук неудобно, и поэтому пока Госпожа не видела, я хватал куски руками, и быстро запихивал их себе в рот. Почесав меня за ухом, Зося зевнула и ушла в комнату. Там она включила плазменную панель.

Я нырнул в холодильник, вытащил бутылку водки, и жадно прижался к горлышку. Ледяная жидкость привычно ожгла горло. Последнее время я стал хуже переносить алкоголь, и дурнеть с небольших доз. И мне все время снились странные сны.

В то время, когда я еще был человеком, я умел заказывать сны. Сейчас ситуация изменилась, такое ощущение, что не я вижу сны, а являюсь чьим-то персонажем в них. Как-будто я снюсь кому-то, этот кто-то заказывает себе сны с моим участием. Собачий бред! Я еще глотнул водки…

Мысли потекли медленно, но я старался все запомнить, чтобы завтра подробно все записать. Ничего не пропустить. Я пишу чрезвычайно точно, оказывается, в собачьей голове встроен удивительный компьютер, позволяющей запоминать каждое мгновение жизни.

Зачем я пишу? Возможно, я надеюсь – Госпожа найдя записки оценит меня по достоинству. А может быть наоборот. Придумает особенное наказание.

Мысли путались, и я поплелся спать. На свой коврик, возле кровати. Дальше была мгла. И яркие, нездешние звезды, щедрой горстью рассыпавшиеся по черному небосклону…»

Сила Луны

Звезды бесшумно падали на Землю, сгорая в туманном саване. Волк боялся, что звезда упадет на лагерь манков, начнется пожар, и в нем погибнет бельмастый. И он не сумеет насладиться местью.

Просто убить бельмастого недостаточно. Он мог сделать это неоднократно – подкрасться к храпящей жертве, и вспороть синюю жилку на шее. Манки должны страдать! А какие страдания выпадут на долю бельмастого, он не мог придумать, и это приводило его в ярость.

Уже вторую неделю шел он по следу. Шел убивая нерасторопных зайцев, не испытывая голода, и делая это лишь для того, чтобы оставаться сильным. Он проглатывал горячее мясо, пил терпкую кровь, не получая удовольствия. Он превратился в сгусток мышц, шерсти и зубов, а воспаленный мозг жаждал мести.

Он вспоминал Латону, и каждую ночь она приходила к нему. У нее не было запаха, волк видел серебристый силуэт. Он не испытывал страха, в глазах подруги он читал призыв к мщению. Слепая ненависть захлестнула все эмоции, не поддающаяся осмыслению злоба вела его по следу манков. И эта ненависть сделала его неуязвимым.

При переходе через горный кряж на пути объявился медведь. Совсем молодой, он вышел на первую охоту. Медведь встал на задние лапы, и угрожающе заревел. Люто завыл волк, и в глазах светилось такое отчаяние, что медведь отступил…