Сто поэтов начала столетия

Тонкость и взвешенность позиции Скидана состоит, по-моему, в том, что очередное (и вполне привычное) отрицание сложившегося в литературном хозяйстве положения дел не исчерпывается у него «антиискусством для антиискусства». Один из его (непоэтических) текстов назван прямо и недвусмысленно: «Тезисы к политизации искусства», причем политизация здесь понимается вовсе не банально. Речь идет не о каких-либо конкретных политических убеждениях – и правое дело и «левое дело» ныне подвластны вполне определенным технологиям провоцирования, производства идей и их воплощения в «акции» и «проекты». Политизированность, по Скидану, не сводима к радикализму, революционности как таковым, она означает самую возможность традиционной политии, то есть прояснения сложной и многоступенчатой связи между убеждениями отдельного человека и некой конкретной системой идей. Если разобраться, эта позиция не ведет к безысходному нонконформизму, она – по сути своей – весьма традиционна, поскольку возвращает человеку человеческое (и не только слишком человеческое), а кесарево решительно оставляет кесарям-буревестникам, которым все чудится, что скоро грянет буря. Здесь-то и кроется продуктивное отличие поэтической топики Скидана от бесконечного разнообразия попыток создать поэзию «новую», «социальную», «актуальную», то есть связывающую себя с конкретной системой политических воззрений. Большинство подобных попыток исчерпывают себя на наших глазах, четко же сформулированные вопросы Александра Скидана дают основания надеяться на получение ответов. Хорошо бы – не только в виде отточенных манифестов, но и в стихах. Вдруг даже с регулярным метром и рифмой?

Библиография

Стихи номера // Критическая масса. 2004. № 4.

Красное смещение. М.: АРГО-РИСК, Тверь: Kolonna Publications, 2005. 79 с.

Из цикла «Русский иврит» // Зеркало. 2007. № 29–30.

Расторжение. М.: Центр совр. лит., 2010. 222 с. (Академический проект «Русского Гулливера»).

Виктор Соснора или «Ни души. Я ломаю карандаши…»

Соснора возвращается? Не раз приходилось слышать и читать производные от этой формулы, реагирующие на появление в печати в последнее десятилетие все новых и новых поэтических и прозаических книг легендарного ленинградского-петербургского литератора и мыслителя. При всех вариациях подобные построения представляют собою попытки поставить стихотворца Виктора Александровича Соснору в общий ряд, рядом с разнообразно великими Федором Ивановичем, Даниилом Ивановичем или Иосифом Александровичем. То есть со всеми, кто так или иначе оказывался неравным эпохе своего поэтического возмужания, осознанно либо вынужденно уходил от нее прочь в одном из возможных в подобном случае направлений: в иную, не смежную профессию (как дипломат Тютчев в двадцатые годы позапрошлого века), прочь из жизни (подобно обреченному на смерть непоэтическим режимом Хармсу столетием позже) либо – в изгнание, как поэт-«тунеядец» Бродский в совсем уже недавнем прошлом.

Потом всегда происходило (с вариациями) нечто сходное: положение вещей менялось, все возвращалось на круги своя, читатель обретал стихи большого поэта. Иными словами – норма восстанавливалась, вслед за антитезисом наступал желаемый синтез: «успех – уход – возвращение» – так выглядела итоговая благополучная триада. Тютчева, долгие годы себя «профессиональным» поэтом не считавшего, забывавшего только что написанные стихи в книгах, Некрасов убедил издать сборник стихов к концу четвертого десятка прожитых лет, Хармс и Бродский, один посмертно, другой – еще при жизни, «вернулись в Россию стихами».

Все это совсем не о Сосноре. Его нельзя назвать вернувшимся, поскольку он никуда не уходил. Точнее – в отличие от абсолютного большинства поэтов из поколения шестидесятых – на пике надвигавшейся славы ушел навсегда, вполне добровольно и загадочно, поскольку его отстранение от литературной жизни не было связано напрямую с цензурными условиями и политическими репрессиями. Абсолютный нонконформист, Соснора и по отношению к самому себе поступил предельно бескомпромиссно, добровольно замкнулся в одиночестве, ставшем одной из ведущих тем для размышлений в стихах и прозе. Что ж – «Блажен, кто молча был поэт»? Думается, формула пушкинского Поэта, беседующего с Книгопродавцем, в данном случае совершенно не применима. Хотя бы потому, что в 1988 году Соснора называл себя автором «31 книги стихотворений, 8 книг прозы, 4 романов и пьес». Он не молчал ни минуты, так уж устроен.

Соснора кажется нам возвращающимся, потому что это мы уходили от него, подзабыли о его беспримерной творческой утопии, которую он вершит на протяжении десятилетий как продуманное многоактное действо. Он – один такой, особенный, отстранившийся как от стадионного истеблишмента поэзии полувековой давности, так и от поэтического андеграунда той же поры.