Сто поэтов начала столетия

…Я помню, как саги шли на Константина,
усеянный лодками Рог Золотой,
и стук топоров, рядом колющих стены,
и лиц их, сияющих в смерти – зарей!

Я помню гром пушек Тулона, Седана,

и черную шпагу твою, Борджиа,
мы видим войну, как сады у десанта,
и ядра, и крючья, и на абордаж.

Я был Гибралтар и алийские чалмы

на первый порыв, но я не был Осман,
я Косово помню и Негоша плачи,
и Косово-2 у югославян.

Мы дети Стены, наше небо в овчинку,

и вот и рисуем ландшафты свобод,
коррозию молний и бега, – о чем ты?
нет битв и не будет, затмит небосвод.

Я битвы ломал, как широкие свечи,

костюмы меняя от фижм до сапог,
от бомжей до красной одежды Тибета,
и ненамагничен мой черный компас.

Но, чисто листая страницы Страбона,

мне стул не подходит, и проклят мой стол,
неловкие души ломаются быстро,
им мирные рамы – стеклянная сталь…

Дело не только в сопряжении разновременных культурных реалий. Даже в случае их отсутствия самые обычные, взятые из современного быта мотивные ряды развиваются и ветвятся столь же прихотливо и в то же время осмысленно, в соответствии с одной, но пламенной страстной поэтической интенцией. Соснора раз за разом настойчиво и дерзко пытается преодолеть антиномию открытости и непрерывности жизни, с одной стороны, и – с другой – неизбежной завершенности литературного произведения, рано или поздно застывающего в (пусть сложных, но конечных и определенных) композиционных рамках. Сколько ни кричат юные зрители в театре Красной Шапочке, чтобы оглянулась (позади крадется Волк!), она не в силах посмотреть назад, такова уж раз навсегда вписанная на скрижали пьесы роль, подрезающая естественную широту и открытость жизни. Исконное авангардное стремление выйти за пределы (вперед – avant!) искусства выглядит у Сосноры совершенно своеобразно и определенно:

Розы, как птицы, меня окружают, листами махая,
трогаю, и шипят, и кусают, рты разевая.
Птицы, как лодки, меня окружают и, как парашюты десанта,
веслами бьют и, приседая на крыше, стреляют из ружей,
окна открыты с луной, коршуны, жаворонки, чайки и цапли
вьются у горла веревкой, в рот набиваются паклей.
Снится, что я черная птица, лечу как чугунный,
снизу охотник стреляет, а пули из воска и тают, как капли,
и падают в бездну.
И,
опрокинуты когти,
падаю в бездну.

Цепь ассоциаций развивается непрерывно и самопроизвольно. Розы – птицы – лодки – десант – охота – в конце концов, охота на птиц, а ведь все начиналось с роз! Процесс существенным образом преобладает над результатом, приходится впадать в протеизм без берегов: раз пережитое – нельзя ни вернуть, ни повторить («ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…»), подслушанное у мировой мистерии творчества нельзя пережить дважды, остается только лихорадочно записывать, не перечитывая, не рассчитывая на отклик и на умение предугадать, как отзовется слово. А еще лучше, подобно достигшему Нирваны поклоннику Будды, покинуть цепь вечных превращений, отойти в сторонку, избавиться от назойливо буравящих сознания звуков и историй:

Ни души. Я ломаю карандаши,
чтоб не записывать. Магма под садом кипит.
Вишни взошли – как дубы! в желудях!
Сливы – как пломбы!
Чашку беру за ручку и зачерпнул из пруда лягушачьей икры, –
мертвая! Цапле не будет урожая лягух.
А я играю на клавишах, слева басовый, справа скрипичный ключ,
оба они от двери. (Двери закрываются.)