Сто поэтов начала столетия

Вернемся к процитированному стихотворению. Первоначальный «квант смысла» (переживание утраты чего-то некогда желанного) модифицирован в нем при помощи средств и приемов принципиально разновеликих, несводимых к единому стилистическому знаменателю. Здесь и косноязычие – почти детское, инфантильное («нончее»), и изощренная интеллектуальная метафорика («зрение сменим»), и наивное просторечие («то-то что нету»), и рассудочное применение оборотов, недопустимых грамматически («ли в одеяле сидеть», «ты, что возможен разбить»), и обломки высокого штиля («ибо», «скрижали»), и следы фольклорных бабьих заплачек («плакать-нейди-наклонять к месту любови»). Такими словесами изъясняться не может никакой отдельно взятый, персонально определенный «лирический герой», так мог бы воспринимать мир и чувствовать лишь некий условный, собирательный субъект, являющийся одновременно и утонченным интеллектуалом, и ребенком, и наивным персонажем фольклорных песенных историй.

Именно о таких – тщательно отрефлектированных – стихах уместно судить не иначе как именно по законам, «поэтом самим над собою признанным». А значит, полезно прислушаться к автокомментариям поэта. В одном из интервью Степанова формулирует два важнейших тезиса, первый: стихи пишутся циклами и книгами; второй: их понимание намеренно затруднено, поскольку подлинная поэзия работает на границах привычной коммуникации, открывает новые возможности языка, опережает обыденную речь в развитии. Оба тезиса тесно взаимосвязаны, поскольку цикловое единство смысла, согласно воззрениям Степановой, оказывается более важным, чем любое отдельное стихотворение, а работа по пониманию стихов осуществляется целыми поколениями читателей в результате целенаправленного многолетнего труда. Так, среднестатистический любитель поэзии двухтысячных годов в целом лучше понимает Мандельштама, нежели даже наиболее подкованные, но взятые «по отдельности» читатели годов двадцатых или тридцатых. Получается, что для поэта прежде всего важны не единичные акты чтения отдельных стихотворений отдельными же читателями, но собирательные, совокупные события чтения монолитных массивов многих стихотворений множественными группами читателей-современников, осуществляющими коллективную работу по приближению вырвавшейся «вперед» поэзии и поэтики к обыденной, привычной речи.

Правомерен вопрос: насколько уместны, оправданны все эти предельно отвлеченные попытки заново пересоздать не отдельные стихи, но стих как таковой, совместимы ли они с реальным интересом к поэзии читателя с человеческим лицом? Да, уверен, что совместимы, так уже не раз случалось за последнее столетие развития искусства: многие попытки отвлечь восприятие произведения от обыденного акта понимающего сочувствия-узнавания рождали новые, модифицированные способы художественного восприятия. Изображение черного квадрата нельзя рассматривать в рамках непосредственного сопереживания, эмоциональной эмпатии, необходимо подключение регистров рассудочного постижения супрематических построений автора. Однако на выходе, в итоге все же оказывается нечто привычное: «удовольствие от текста», заинтересованное созерцание стихотворения или картины.

Как уже говорилось, у Степановой очень многое заключено в надтекстовом смысловом единстве книги стихов, в первую очередь – в самом ее названии. Так, заглавие лучшей, на мой взгляд, книги Марии Степановой «Физиология и малая история» содержит сложную, но ясную и смелую метафору. Как наряду с большой историей существует малая, основанная не на учебниках, но на личных впечатлениях обычного человека, так и рядом с «большой» наукой физилогией, с внешней точки зрения описывающей законы функционирования человеческого организма, существует и «малая физиология», данная отдельному человеку в непосредственном ощущении, как бы изнутри. Здесь на первом плане оказывается не отстраненное изучение функций внутренних органов, но «переживание» их нормальной либо болезненно анормальной работы изнутри сознания человека.

Акцент на человеческом измерении применительно к истории и к физиологии приводит к сходным последствиям. Отвлеченная система научных построений превращается в живую цепь непосредственных реакций и акций разума (применительно к «малой истории») или организма (коль скоро речь заходит о «малой физиологии»). Во втором случае происходит неминуемое воскрешение детского самовосприятия: отношение к собственному телу как к чужому, ощущение себя как постоянно живущего «рядом» существа, тяжко дышащего во время игр во дворе, испытывающего боль от ссадин, боящегося визитов к врачу, порою мечущегося в болезненном жару и т. д.

У меня синяк простейший,
Красногубый, августейший,
Загустеющий, как мед, –
Кто не видел, не поймет.
У меня ли на предплечье,
Как прививка против осп,
Проступает человечье:
Убедительное «осв».