Сто поэтов начала столетия

Классические аристотелевские принципы подражания действительности то ли трещат по всем швам, то ли получают новое подтверждение. Мимесис не только не преображает жизни, он не отменяет ее автономного существования, реальность продолжает существовать и после акта творения художника, причем это ее бытие не ведает случившегося с нею преображения. Но все же в присутствии описания объект описания не может быть равен самому себе, обретает дополнительное зеркало, для рассматривания и обдумывания себя. Не два параллельных пересказа, но пересказ и предмет пересказа живут в одну сторону от границ жизни и небытия. Вот почему так привлекательно в стихах Геннадия Каневского сосуществование многоразличного, несовместимого, наличие параллельных историй – от бытовых до философских. Конечно, поэт и сам все о себе прекрасно понимает, однако его «филологические» декларации отменяют сами себя уже в заглавии

я люблю филологическую поэзию
я люблю филологическую критику
я люблю филологов
(даже спал с некоторыми)
это не шутка

способ их отношения к миру

их абстрагирование от многих вещей
кажущихся и мне неприятными
некая их внеположность суете
воспринимаются мною как род эскапизма

а я не знаю ничего на свете

прекраснее эскапизма

нет я не филолог

нет я вообще никто
но я слушаю их беседы
не понимая половины слов
и только догадываясь об их значении
по латинским корням
…
нефилологи несомненно со временем вымрут
в ходе естественного отбора
и я принимаю и приветствую это
как сто лет назад некто приветствовал
грядущих гуннов

в заключение данного сообщения заявляю

что пишу его в здравом уме твердой памяти
находясь в москве
на станции метро войковская

в этом тексте нет иронии

в этом тексте нет сарказма
в этом тексте нет двойного дна
это не трубка

[декларация 0 (ceci n'est pas une pipe)]

Понимающий поймет, что заглавие стихотворения отсылает к картине Магритта и к трактатам Фуко и Деррида, которые построены по риторической модели, отрицающей традиционную риторику рационального называния. Если Козьма Прутков призывает не верить видимой лжи (Если на клетке слона прочтешь надпись: буйвол, – не верь глазам своим), то Магритт восстает уже против кажущейся очевидности: если под изображением трубки видишь подпись это не трубка – необходимо усомниться не в верности подписи, но в самой постановке вопроса о верности изображения натуре. Невозможно ведь подобрать правильное содержание к подобной подписи – если следовать традиционной рациональности – на этой картинке могло бы быть изображен любой предмет, не являющийся трубкой (от сигареты до преданной любви), вернее говоря – все сразу предметы и объекты бытия, в своей совокупности трубкой не являющиеся. Не верь мне, потому что я пишу о том (и, главное, – так), что отменяет сам вопрос о вере и доверии.

Пойдем дальше: не только первоначальная целостность жизни совершенно автономна, не поддается отражению, художественному истолкованию, но верно и обратное: мимесис также автономен и независим от своего предмета: единожды освоенная словом, реальность воплощается в слово и интерпретацию без остатка. Если отставить в сторону, вынести за скобки мотив художественного отражения, получится еще радикальнее: субъект, обретший предикат, отныне утрачивает независимость, сводится к этому предикату безо всякого остатка.