Сто поэтов начала столетия

Челночники переправляют в клетчатом бауле
Харона через таможенный терминал,
старые боги ушли, а новые боги уснули,
электронные платежи, бездна, а в ней – безнал.

В позе эмбриона с баночкой кока-колы

о чем-то шипящей и темно-красной на вкус,
Харон засыпает, и снятся ему оболы,
киоск обмена валюты (очень выгодный курс!),

школьное сочинение: «Как ты провел Лету?»,

берег, плывущий навстречу, в жимолости и хандре,
первая женщина – Индра, а последняя – Света
с татуировкой ангела на бедре.

Она оставила визитку с телефонами этих

самых челночников, жителей Чебоксар.
Марк Аврелий был прав: смерть – сетевой маркетинг,
а любовь – черно-белый пиар.

Баул открывается радостным: «Прилетели!»

Харон успевает подумать, как же ему повезло,
он еще не видит пустыню, по которой идти недели,
и бедуина, который выкапывает весло.

Все здесь соответствует всему и псевдонеожиданные и вовсе не странные сближенья лета и Леты, бездны и безнала посылают читателю сигнал об одном и том же открытии, сделанному в литературе лет сорок: мифологическое прошлое не умирает, оно продолжает жить в контурах повседневности, способное объяснить ее, вырваться на волю страшной тайной, проклятием, магическим выходом из безвыигрышного положения.

Мумия винограда – это изюм, изюм,
эхо у водопада, будто Дюран-Дюран,
мальчик за ноутбуком весь преисполнен «Doom»,
ну а Господь, по слухам, не выполняет план.

Прямо из секонд-хенда вваливается год,

вот и любовь – аренда, птичьи мои права,
прапорщик бородатый вспомнился анекдот,
лезвие бреет дважды – это «Нева-Нева».

Старый почтовый ящик, соросовский ленд-лиз

для мертвецов, входящих и исходящих из
снежного полумрака этих ночных минут,
Что ты глядишь, собака? Трафик тебя зовут.

Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома,

а над ней – голубая глина и розовая земля,
ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,
и тебя встречают люди из горного хрусталя.

Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица,

каждой гранью сияют отполированные тела,
старшую женщину зовут Бедная Линза,
потому, что всё преувеличивает и сжигает дотла.

Достаешь из своих запасов бутылку «Токая»,

и когда они широко открывают рты –
водишь пальцем по их губам, извлекая
звуки нечеловеческой чистоты.

К чему приводит в поэзии состояние подобной легкости бытия, вполне, впрочем, выносимой? Какие у нее новые координаты, коль скоро достигнуть определенности смысла больше невозможно, нельзя надеяться испытать боль или радость, а только перепевы былых ощущений, как с этим быть?

Должна очиститься реторта,
и перегонный куб – остыть,
поэзия – до мяса стерта,
как много надобно забыть!

В расстегнутых ширинках комнат,

клавиатуру теребя,
но, кто рискнет и нам напомнит,
что надобно забыть себя?

О, сколько жести в этом жесте,

багровой кожи с бахромой…
…я позабыл, в каком ты месте,
читатель нелюбимый мой.

И я хлебал из общей кружки

литературный cabernet,
и не заметит новый Pushking,
что старого на свете нет.