Сто поэтов начала столетия

Важно отметить, что «вдаваться» поэт готов лишь в детали-вещи, но никак не в детали-мысли: углубление в отвлеченное умствование вызывает либо мягкое недоумение, либо твердое неприятие:

Разговоры о жизни и смерти
понемногу заходят в тупик.
У меня, несмотря на усердье,
начал вдруг заплетаться язык.

Стали разом тяжелыми веки

и бесцельно блуждающим взор,
и внезапно возник в человеке
для тоски и унынья простор.

В сердце место нашлось для печали,

и охота пропала совсем
с умным видом вдаваться в детали
чуждых мне философских систем.

Стихотворение Салимона строится так: простейший предмет (= несложное событие) ведет к спонтанной, непосредственной человеческой реакции, обычно минующей топику рассуждения, соразмерной с интонацией вздоха, вымолвленной почти не задумываясь короткой фразы, иногда сдержанного вскрика. Главный вопрос: откуда же возникают в этом мире простых вещей и слов вполголоса фирменные салимоновские сентенции, открывающие новые измерения повседневного бытия?

Словечки непроизносимые,
такие как «трансцендентальный»,
а за окном хлеба озимые
имеют вид весьма печальный.

А что такое есть томление,

как не упадок силы духа,
не лес осенний в отдалении,
старик, глухой на оба уха?

Глубинные соответствия между словами и вещами возникают как раз потому, что нити сходства тянутся в обход поверхностных критериев сравнения, доступных для логического рассуждения. В чем сходство «непроизносимых словечек» из лексикона философов и… старика, глухого на оба уха? Да и можно ли вообще в рамках какого-нибудь, прости господи, дискурса, сопоставить человека с термином? Оказывается – можно: «трансцендентальный» характер явлений ложен не сам по себе, а лишь в попытке устно означить его в зрительной перспективе «хлебов озимых». Понятие трансцендентальности настолько же трансцендентно сельскому пейзажу, как совершенно глухой старик потусторонен любой попытке оклика. Круговое построение обманчиво, обычная логика разрушена, но на ее месте немедленно воздвигнута иная, размыкающая привычные границы события, указывающая далеко за пределы конкретного текста (например – на некрасовское «В столицах шум, гремят витии…» или на знаменитое фетовское «Облаком волнистым…»). Сложность перечеркивается во имя кажущейся простоты, которая тут же оборачивается еще большей, но органичной и невыдуманной усложненностью и органичностью восприятия.

Мир стихотворений Салимона – обжитой, камерный, дело обычно происходит где-то за городом (на даче?), часто ранним утром, нередко утренние полеты птиц рождают мысли о явлениях ангелов – вот, пожалуй, и весь сказ. Конечно, перечисленные мотивы не обязательно присутствуют все вместе, но и по отдельности они рождают слова, от неброской смелости которых у читателя эпохи постконцептуализма перехватывает дух:

Мое место с птицами на крыше,
а быть может, даже в облаках,
потому что я хочу быть выше,
чище, и не только на словах.

Только рядом с птицами не скучно

день-деньской глядеть по сторонам,
только рядом с птицами не нужно
отвлекаться мне по пустякам…

Подобные подтверждения способности современного человека чувствовать мир в стихе так, будто и не было прозрений Хлебникова, свинцовой сдавленности Ходасевича и предостережений Адорно, соседствуют с пассажами совершенно несерьезными, почти манерными, впрочем, лишь подтверждающими тезис о том, что с поэтами и поэзией за последнее столетие на самом-то деле ничего дурного не случилось:

Мне кажется несправедливым
твое решенье пренебречь
его естественным порывом:
у нас в ногах кот хочет лечь…

Таких мелочей в стихах Салимона сколько угодно, иногда они повторяются как излюбленные описания, если выразиться метафизически, «контакта босых ног и холодного пола»:

Первый страх давно прошел,
но осталось ощущение,
будто, встав босым на пол,
ощутил земли вращение.

Или:

И прежде чем ступить на пол холодный,
я в ужасе отдергиваю ногу…

А вот еще из той же серии:

Забыв об осторожности, чуть свет
ступаешь босиком на пол холодный…

И еще: