Сто поэтов начала столетия

Впрочем, и в более ранних стихах исподволь росла и накапливалась в стихах Тимофеевского его главная, легко узнаваемая эмоция, отсылающая, как уже говорилось, к вынужденному и в то же время аутентичному лаконизму прозы Юрия Трифонова. Эту эмоцию можно было бы осторожно определить так: «напряженная покорность неизбежному». Смещение нерва проблематики с «общественных» вопросов в область экзистенциальную для многих «шестидесятников» – факт глубоко значительный. Все дело не во внешних условиях жизни, а в желании и умении принимать негативные социальные обстоятельства времени и места с тою же легкостью и естественностью, что и радости гипотетической либеральной свободы.

О, прячьте слезы, слезы прячьте,
Кичиться горем нет причины.
О, не рыдайте и не плачьте,
Вы, женщины, и вы, мужчины.
Хочу я крикнуть в исступленье,
Чтоб стих звучал, как глас пророка:
В страданье нету искупленья,
Оно лишь следствие порока!

Жалобы, бесконечные сетования на «бессмыслицу и неудачи» – все это подвергается жесткому отрицанию. Хотя недовольство нытьем и жалобщиками оборачивается здесь «криком в исступленье», еще далеким от будущей уравновешенности:

Я вас умоляю, не надо грустить о поэте,
Не надо по щечкам размазывать грязных следов…
И если не будет войны и останется жизнь на планете,
Стихи мои выйдут не позже двадцатых годов.

В этом знаменательном четверостишии сходятся две тенденции. С одной стороны – традиционная уверенность в будущем высоком предназначении собственных стихов (ср. цветаевское «Моим стихам, как драгоценным винам, // Настанет свой черед») и с другой – раздраженное неприятие демонстративных упований на будущее бессмертие души в заветной лире. Стихи Тимофеевского вышли и завоевали симпатии читателей гораздо раньше, чем предполагалось: не в 2020-е, а в 1990-е. В масштабах жизни поэта это тридцатилетие решающее: именно в эти сроки достижим ответ на вопрос о прижизненной известности. Но в том-то и дело (с этого начинались мои рассуждения), что Тимофеевский пишет так, как будто его стихи ничего в мире не меняют, словно бы и неважно для них наличие внимательного и понимающего читателя. Именно так, в отсутствие свидетеля и читателя, создает Тимофеевский сильные стихи, лишенные какого бы то ни было следа желания прямо воздействовать на жизнь.

Душа моя от тела отлетела
И стала малым облачком печальным,
И грустно-грустно на землю глядела,
Вернувшись к тем кругам первоначальным.
Бессчетные, к ней прижимались души,
Бесплотные, они сбивались в тучи.
Немотные, они точили слезы –
Три дня им оставалось видеть землю…

Именно в этих отрешенно-метафизических строках явственно огромное их отстояние от простеньких, хоть и не лишенных аттической соли рифмованных юморесок. Замкнутость в бытовых подробностях жизни не мешает прорывам к бытию, но эти усилия не предполагают поисков пророческих гарантий весомости поэтического слова. Наоборот – вполне по-чеховски, – подчеркивается слитность, нераздельность быта и бытия, подверженность того и другого тавтологическому, ироническому остранению.

Сидит на камне Чехов
Родимый наш А.П.
И ищет человеков
В гуляющей толпе.
Он смотрит очень строго
И, видимо, задет
Тем, что народу много,
А этих самых нет.

От тривиальности будней лишь полшага до иронической притчи о бытии, пересмешничество в этом случае немедленно оборачивается подспудным (и снова – прямо не названным) трагизмом.

Впрочем – покусимся на святое! – даже песенка крокодила Гены не так уж беззаботна при ближайшем рассмотрении, достаточно представить воспеваемые события буквально и помимо видеоряда классического мультфильма. Кто-то у прохожих на виду играет на гармошке? Какие приходят на ум ассоциации – ясно с первого вопроса. Это человек (не крокодил уж, конечно) бесконечно одинокий, уподобившийся страннику или нищему, уверенный в том, что никакой вертолет к нему не прилетит по случаю праздника, ведомого лишь одному ему.