Сто страшных историй

Краем глаза я уловил смутное движение. Увы, я не мог себе позволить отвлечься даже на миг. Нельзя было отводить взгляд от разъяренного старосты. Без сомнения, Хисаси счел бы это знаком моей лживости, попыткой увильнуть.

— Прошу вас, Хисаси-сан, успокойтесь. Я здесь для того, чтобы установить истину. Выслушайте меня, а потом решайте.

— Выслушать? Я услышал достаточно!

Не сдержавшись, староста вскочил на ноги. Руки его обшаривали пояс в поисках плетей — к счастью, плети остались в доме. Хисаси сжал кулаки: хрустнули суставы, костяшки налились опасной белизной.

— Истина в том, что вы издеваетесь надо мной! Над моим горем!

— Издеваюсь? И в мыслях не держал.

— Думаете, если вы чиновник из города, вам все дозволено?!

— Было заявление о фуккацу. Я обязан провести дознание.

— Заявление?!! От кого?! От него?!!

Он ткнул пальцем в сторону безмолвного Кёкутэя. Тот в испуге таращил глаза, переводя взгляд с отца на меня и обратно. Если кто-то и походил на отъявленного безумца, так это Кёкутэй, заключенный в теле Кимифусы. В иной ситуации я бы тоже трижды поразмыслил, прежде чем дать такому веры.

Время шло, надо было отвечать.

— Да, от него.

— Какой-то безвестный бродяга заявил, что он — мой сын?! И вы ему поверили?! Явились разбираться?!

— Хисаси-сан, это мой служебный долг. Кто, как не вы, должны меня понять? И потом, это вовсе не безвестный бродяга. Еще два дня назад этот человек был людоедом, который пожирал мертвецов на вашем кладбище и у вас в домах. Теперь же...

Да, я понимал, что случится после моих слов. Но мог ли я промолчать? Однако я не предполагал, что волна гнева захлестнет с головой, лишит разума не только старосту, но и толпившихся за забором крестьян.

— Неслыханное оскорбление!

Толпа взревела нестройным хором:

— Он лишился ума!

Забор опасно затрещал. Кто-то уже ломился в ворота.

— И привел другого безумца!

Святой Иссэн возвысил голос, пытаясь образумить крикунов. Увы, слова старика потонули в нарастающем гвалте.

— Людоед? Какой это людоед?!

— А то мы людоедов не видели!

— Грязный бродяга!

— Думает, если чиновник, ему все позволено?!

Широно встал рядом со мной. В руках слуга сжимал крепкую жердь, обломанную до приемлемой длины. Где и раздобыл? Мои руки потянулись к плетям. Нет, нельзя! Едва я возьмусь за оружие, это послужит им сигналом. Набросятся, не отобьемся. Не убьют — со сломанными руками-ногами вполне можно жить. С трещинами в ребрах. Без зубов.

И никакого фуккацу.

Я заставил себя скрестить руки на груди. Стоял, смотрел. Если их можно остановить, то только так.

— Мой сын — людоед?! Немыслимо!

— Самозванец!

— Этот самурай — самозванец!

— Обманщик!

— Лжец!

— Хорош женишок у Ран!

— Он ее выкрасть хотел!

— Бей самозванца!

Нет, не остановлю.

Ворота распахнулись. Толпа хлынула во двор бешеным половодьем. Вне себя от гнева, Дадзай Хисаси шагнул ко мне, занес кулак...

Сверкнула молния. Оглушительный раскат грома рухнул с небес. Следом упала тишина. Лишь погромыхивало, удаляясь, где-то за Тэнгу-Хираямой. После дикого шума мне показалось, что я оглох; что в жилище семьи Дадзай явилась прекрасная и безжалостная Юки-Онна — дух гор, Снежная Дева, мастерица превращать людей в ледяные статуи — и заморозила всех гибельным дыханием вьюги.

— Он говорит правду. Все так и было.

Она стояла на веранде: лицо белей снега. В руках дымилось хинава-дзю. Ствол фитильного ружья был направлен поверх голов жителей Макацу. Такой Ран я еще не видел! Забыв о дознании и разъяренных крестьянах, я любовался девушкой. Если бы не ружье, мысль о женитьбе впервые могла показаться мне привлекательной. А даже и без ружья? Она сама ружье — никогда не знаешь, в кого выстрелит!

— Да, — подтвердил старый монах. — Чистую правду.

И продолжил, пользуясь моментом:

— Этот человек завил о фуккацу. Сказал, что он — Дадзай Кёкутэй, сын уважаемого старосты Хисаси. Я слышал это собственными ушами.

— Я тоже слышала! — выкрикнула Ран. — Все так и было! Мы свидетели!

— Дознаватель Рэйден, — добавил настоятель мягким тоном, — не желал оскорбить вас, Хисаси-сан. Мог ли он оставить заявление без внимания? Служебный долг превыше всего.

От слов монаха люди горбились, как под непосильной ношей, отводили взгляды.

— Мама? — вмешался Кёкутэй. — Дай мне воды.

— Ты хочешь пить? — машинально спросил я перожденца.

— Хочу умыться. Мама, слышишь?

Жена старосты ахнула, глаза ее закатились. К счастью, она не упала — муж успел подхватить.

3

«Широно, пиши!»

Я трижды успел пожалеть о принятом решении. И трижды мысленно обругал себя за малодушие и слабость характера. Всякое дело следует доводить до конца. Особенно дело, от которого зависит судьба ни в чем не повинного человека.

Вот, довожу. Уже который час довожу. А оно не доводится.

Сначала мы возились с женой старосты, приводили ее в чувство. Потом мне наперебой приносили извинения всей деревней от мала до велика. Некоторые отметились по два раза. Когда я понял, что конца этой каторге не будет, я рявкнул во всю глотку, что извинения приняты, а любой, кто вздумает просить прощения еще раз, заплатит денежный штраф — и приступил к дознанию.