Сто тысяч раз прощай

– А к чему такая гонка? Пусть бы год-другой все было шито-крыто, да хотя бы пару месяцев. В других семьях родители так и поступают – ради детей или еще почему, но чтоб мы хотя бы выросли.

– Говорю же: это был не мой выбор!

– Но ты, считай, выставил ее из дома! Мог бы… продержаться!

Время шло. Тик-так.

– Ты меня чураешься? – спросил он.

– Нет.

– Ты меня стыдишься?

Тик-так, тик-так, тик-так.

– Не знаю. А ты меня стыдишься?

– Бог с тобой. Ты же мой сын, я тебя люблю.

– А ты гордишься мною, папа? Вот так, активно, от души, гордишься?

Он помолчал. Уставился в пол, нахмурился, а потом как отрезал:

– Нет. В данный момент – нет.

Благотворительный базар

С покрасневшими глазами, дрожа всем телом, я вылетел из дому и даже не прикрыл за собой дверь. Очевидно, мой велосипед с погнутым ободом – очередная плата за преступление – так и остался в багажнике машины мистера Говарда, и я зашагал на своих двоих по Форстеру, Киплингу, Вулф, Гаскелл и Мэри Шелли. Обошел стороной центр городка; к «Золотому тельцу» и «Тадж-Махалу» все еще стекались местные ночные пьянчуги, а некоторые уже валялись на ступеньках у креста посреди рыночной площади. Было ясно, что домой сегодня идти нельзя, но куда податься? К Харперу? К Хелен? Они непременно пристанут с расспросами, но отмазку я еще не придумал и поплелся тихими жилыми кварталами в сторону кольцевой, через виадук, по кромке пшеничного поля, затем у автобусной остановки свернул направо и стал подниматься по лесистой тропе.

До сторожки я добрался в четвертом часу ночи. Отсюда явно уезжали второпях: диван был разложен, но без постельного белья, и мне представилась такая картина: потерявшая голову Фран, стыдливо кутаясь в простыню, съежилась на пассажирском сиденье, а за рулем сидит Бернард в охотничьей куртке, наброшенной поверх пижамы. При свете голой лампочки обнаружилось, что свечи с подставками тоже пропали, оставив после себя лишь ряд обугленных, словно просверленных в полу дырок по периметру комнаты. За это тоже придется платить.

Я наивно полагал, что Полли, узнав о наших приключениях, сложит руки на груди, подобно Кормилице, и снисходительно похихикает, переполняемая гордостью и радостью оттого, что устроила счастье молодых влюбленных. Но в трубке старческий голос исказился от бешенства: я никогда не слышал, чтобы Полли так верещала. Да как мы посмели нагло злоупотребить ее гостеприимством?! Мы – прохиндеи, нет, хуже того – взломщики! Она была обо мне лучшего мнения – да и не только она; а я не мог понять причину таких завышенных ожиданий.

Часы показывали четыре тридцать утра. Я осторожно прилег на кровать лицом вниз, стараясь не задевать раны. Из постельных принадлежностей остался только вонючий плед; я натянул его до головы и, закрыв глаза, отдался усталости и самоутешению, достойному благородного Ромео: вот бедняга – познал и наслаждение, и горе в одной постели!

Грядущий день вселял ужас. Первым делом нужно было увидеться с Фран. Но что хуже: боль встречи или муки промедления? Ночью мышцы совсем одеревенели из-за травмы от падения через руль, и я заохал, складывая диван-кровать. Сутки не чистил зубы, не снимал мерзкий спортивный костюм маминого любовника, не объяснился с Фран и даже не придумал нужных слов. Набрав из кухонного крана ржавой воды, я прополоскал рот, потер зубы и десны пальцем, а потом вышел за порог.

Лето вернулось; через густой воздух впору было плыть, а деревня, пока я до нее тащился, превратилась в миниатюрный мегаполис: на подъездах к церкви, возле которой проходила деревенская ярмарка, все улицы были заставлены машинами, повсюду висели гирлянды, играла каллиопа, из батутного замка доносился визг. Сюда явился даже какой-то развеселый викарий и всем пожимал руки; пролети сейчас над деревней звено «спитфайров» – никто бы не удивился. Через английскую идиллию, пахнущую бензиновыми газонокосилками и свежескошенной травой, я, изворотливый преступник в бегах, весь потный, придавленный тяжелым серым велюром с чужого плеча, прибежал к дому Фран и нагнулся, чтобы заглянуть в просвет живой изгороди частного владения. Передо мной было распахнутое окно спальни – спальни, в которую я никогда не заходил и, скорее всего, уже не зайду. Наверное, там на кровати лежит Фран, думая обо мне.

Я осторожно поднял засов калитки, посмотрел по сторонам и, войдя в сад, оказался в Америке образца пятидесятых. От этого на меня накатило неодолимое желание бросить в окно камешком. Выбрав в розарии комок земли размером с жемчужину, я запустил им в окно, как местный хулиган. Потом еще и еще…

– Вам помочь?

– Здравствуйте, миссис Фишер!

Мама Фран, пышущая здоровьем, цветущая, в садовых перчатках и зеленом переднике, держала в одной руке ножовку, а в другой ветки.

– Здравствуйте, а вы кто?

– Я Чарли, друг Фран.

– А… Здравствуй, Чарли. – Она сдула со лба слипшиеся от пота волосы. – Можно, кстати, и в дверь постучать, знаешь ли. С тем же эффектом.

– Не хотел вас тревожить.

– Думаю, стук в дверь потревожил бы меня куда меньше. – Молчание. – Вчера она вернулась очень поздно.

– В самом деле?