Сто тысяч раз прощай

Мы всеми силами старались не допустить разрыва. Тех баллов, которые набрала Фран (сплошь «отлично»), ей бы хватило для поступления на театральный факультет любого колледжа; когда начались ее разъезды, я приступил к поискам работы. Понимая, чем чревато открытие этих новых горизонтов (завистью и отчуждением с моей стороны, скрытностью и неловкостью – со стороны Фран), мы наметили ряд стратегий, позволяющих избежать напряга в отношениях. Она получала свободу делать все, что угодно, ходить на тусовки, погружаться в учебу, рассказывать о любимых предметах, а я, в свою очередь, получал свободу приезжать к ней в любое время, знакомиться с ее друзьями – или же вообще не приезжать, как сочту нужным. Сцены ревности исключались; мы планировали проводить вместе три… ну минимум два вечера в неделю.

Я по всей форме был представлен ее родителям и вскоре уже не испытывал к ним никакой неприязни, хотя у них в глазах постоянно читались вопросы: а кто он такой, чтобы мы с ним знались? Стоит ли он нашего внимания? Но мне дозволялось ночевать у них в доме и спать в одной постели с Фран: затаив дыхание, мы дожидались, чтобы они уснули, и только тогда молча, с большой осторожностью начинали заниматься любовью. На выходные мы уезжали поездом в Лондон, чтобы ходить по музеям и смотреть претенциозные фильмы… нет, «ленты»… которые никогда не показывали у нас в городке. Обедали в ресторанах (в ресторанах!), иногда вдвоем, иногда с ее компанией, и я всячески старался не ударить в грязь лицом – прямо как в театральном кооперативе «На дне морском». Я «дозировал свое присутствие» – так выражались мы оба. В их компанию я вполне вписывался – такой же студент, только отставший ровно на год. Мы с ней окончили курсы вождения, и мама подарила мне на семнадцатилетие старенький битый «ситроен», где стекла опускались вручную, а оконные пазы поросли мхом. Когда осень стала перетекать в зиму, мы уезжали на побережье и там гуляли по скалам или пляжам, а потом возвращались в автомобиль, отъезжали в какое-нибудь укромное место, раскладывали сиденья и, никогда полностью не раздеваясь, предавались любви под прикрытием запотелых стекол.

Это была пора нежности, взаимной заботы, и некоторое время нам казалось, что мы сумеем продержаться. Но до какого предела? Стоило ли мне посещать вместе с ней университетские дни открытых дверей? Как она отреагирует, узнав, что я вообще не стал подавать заявление ни в один колледж? У меня была новая работа, был дом на двоих с отцом, была своя компания, да и вообще: с какой стати люди зацикливаются на образовании? Я разбирался в арт-хаусе не хуже Фран, а начитан был даже лучше; только снобы ставят во главу угла высшие баллы и университетский диплом. Я постоянно репетировал в уме эти доводы, готовясь к тому дню, когда придется высказать их вслух.

А в начале ноября у нас произошел несчастный случай. Мы занимались сексом на заднем сиденье автомобиля, хихикали, сталкивались лодыжками и локтями, но я, надевая презерватив, поторопился, и только когда мы в изнеможении откатились в стороны, нам открылась злая шутка судьбы: он попросту исчез, но потом обнаружился, липкий и устрашающий. Мы оба перепугались, и Фран потребовала, чтобы я чуть свет отвез ее в Брайтон за посткоитальной таблеткой. «Не хочу откладывать, – сказала она, – чем скорее, тем мне будет спокойнее», и в сырой предрассветный час понедельника я с водительского места смотрел, как она выдавливает из блистера заветную таблетку и, словно противоядие, обильно запивает водой.

Собственно, это и было противоядие; мы оба вздохнули с облегчением. Но случись ей забеременеть, кому от этого было бы хуже? Мой отец стал родителем в двадцать один год, когда был немногим старше нас; впрочем, брать пример с нашей семьи, наверное, не стоило. И все же несчастный случай, который для Фран мог обернуться катастрофой, для меня стал бы, наверное, если не идеальным, не долгожданным, то вполне приемлемым решением. Мне хотелось одного: быть рядом с ней, но ей-то хотелось гораздо большего. Тот эпизод высветил неравенство достижений, возможностей, целей и желаний.