Сто тысяч раз прощай

Дальше была моя очередь; перед глазами проплыли тархун, базилик, кориандр, тимьян, укроп, шнитт-лук, а остановка произошла у этикетки…

– «Белый перец (горошком)»!

– Неееееет!

Но пути к отступлению не было: Харпер уже вытряхивал маленькие белые шарики, стараясь наполнить ложку с верхом. Хлопки по полу, подбадривание – и горошины перекочевали ко мне в рот, жгучие, но не лишенные приятности; я попробовал их на зуб, бросив: «А, фигня», но очень скоро первые три надкушенные перчинки стали выделять едкие миазмы, которые жгли мне ноздри и выжимали из глаз горячие вязкие слезы, из-за чего у меня временно пропало зрение, а челюсть свело так, что я еле-еле проглотил водку с соком и даже не почувствовал вкуса: рот утратил чувствительность, в ушах застучала кровь, музыка сделалась громче…

…и вот я уже хохочу и одновременно задыхаюсь, горло раздирают зернистые потоки жидкого огня, которые оседают в пищеводе. Ни глотать, ни дышать не могу, язык не ворочается, а Ллойд, тыча в меня пальцем, ржет громче всех, и я обещаю себе при первой же возможности разобраться с Ллойдом.

Новое вращение колеса; теперь очередь Принца. «Шнитт-лук, шнитт-лук, шнитт-лук, – заклинает он, – ну давай, шнитт-лук», и на меня, кажется, начинает действовать водка, потому что название «шнитт-лук» неожиданно вызывает истерический хохот; «шнитт-лук, шнитт-лук, шнитт-лук», но ему достается… мускатный орех – нежная, королевская специя, которую он вытряхивает на ладонь, подкидывает в воздух, как арахис, и ловит ртом, смачно разгрызает, сияя улыбкой, и вдруг с перекошенной физиономией высовывает язык, облепленный крошевом скорлупы, после чего глоток за глотком вливает в себя водку, всю до капли.

Теперь очередь Ллойда. «Давай, давай, давай…» – бормочет он, надеясь на петрушку и вымаливая себе мяту…

– Шафран! Йессс!

Мы вопим и улюлюкаем, потому как шафран – это ни то ни се. «Шафран – для гомиков», – заявляет Фокс, а Ллойд как ни в чем не бывало опускает на язык две-три красноватые нити и пожимает плечами.

Начинаем второй раунд и безостановочно пьем. Фоксу опять достается легкотня – кумин. «Под мышкой воняет», – фыркает он и заглатывает всю порцию. Мне достается мята, на вкус – как жирный воскресный обед, вытягивает изо рта всю влагу, я проглатываю очередной стакан водки с соком, где водки намного больше – спасибо Харперу, который, в свою очередь, получает кардамон, непонятную фигню, на вкус не отвратительную, вроде карри из индийского ресторана. Ему бы теперь и карри нипочем. Очередь Ллойда. Сам не могу даже смотреть, как вращается колесо, – голова кружится, до того налакался. Оно и видно; напряжение растет, хлопаем по полу («О-о-о-о-о-о-о-о»), потом истерика, мы все валимся навзничь, потому что выпадает…

– Корица. Корица, сука.

Корица – чудовище, убийца, сибирская язва в подставке для специй; Харпер осторожно насыпает полную ложку с горкой и торжественно вручает Ллойду, который сосредоточивается, как мастер восточных единоборств, прежде чем разбить кулаком бетонный блок. Внутренне собирается, делает вдох через нос и выдыхает серийным пыханьем. Берет ложку…

…отправляет в рот, переворачивает и вынимает, оставив на языке аккуратную кучку, таращит глаза, обхватывает голову, надувает губы. Секунды затягиваются, и на какой-то миг кажется – вот, сейчас, наверно, получится. Но тут у него изнутри взрывается рот, извергая гигантское облако красной пыли, и мы подыхаем со смеху, держимся за живот, катаемся по полу и указываем пальцами на кирпичную пыль, которая заполняет весь подвал, а Ллойд кашляет, задыхается и жестами просит воды, но мы хватаем все стаканы и бутылки, бросаемся врассыпную, а он, согнувшись пополам, корчится и брызжет слюной. У меня в руке бутылка воды; он хрипит:

– Дай сюда!

Я поднимаю бутылку над головой.

– Дай сюда!

Ллойд бросается на меня, хватает поперек живота и швыряет спиной на бильярдный стол, да так, что я позвоночником пересчитываю шары и веселья у меня убавляется, да к тому же я и сам закашлялся, но ржу не могу, хотя этот порошок залепляет лицо и разъедает глаза, но все равно ухитряюсь держать бутылку горлышком вверх, чтобы Ллойд не дотянулся, и он, с красной мордой, изрыгая, как мультяшный бык, красный дым из обеих ноздрей, быстрыми, короткими ударами бьет меня под ребра, а я пытаюсь закрыться от его кулаков.

– Ох! Ладно, держи! – И я протягиваю ему бутылку, как бы даю прополоснуть горло.

Но миг примирения упущен. Я разжимаю пальцы, роняю бутылку и свободной рукой толкаю Ллойда в лицо, но он продолжает мутузить меня кулаками, и при взгляде на него мне становится страшно: лицо у него – как у моего отца в приступе ярости, и тут мне под руку подворачивается бильярдный шар, тяжелый, гладкий и такой подходящий; каким-то чудом извернувшись на бильярдном столе, я упираюсь коленом Ллойду в грудь, напрягаюсь и отшвыриваю его к стене, а сам мгновенно сажусь, замахиваюсь, изогнув запястье, – и посылаю бильярдный шар ему в голову.

Так мы угорали не только в тот вечер. Казалось, остановить нас способен лишь тот миг, когда мы переступим черту.